на изрядную сумму.
Остаток отпуска Николка безвылазно просидел у крёстного. Попробовал было разок пройтись по улице, но первый же с презрительным прищуром взгляд, брошенный на встречных парней, был истолкован совершенно правильно; парни, не сказавши дурного слова, выдернули по дрыну из ближайшего плетня, так что Николке пришлось перекрывать собственный рекорд по бегу на четыреста метров с барьерами. Техника барьерного бега у деревенских была откровенно слаба, и Николка, перепрыгивавший осеки и плетни с ходу, с лёгкостью оторвался от преследователей и больше гулять не ходил.
Через две недели появились Никита с Гориславом Борисовичем. На продажу и в этот раз ничего не привезли, просто посидели у Чюдоя, посамоварничали, а наутро собрались домой.
Хозяйство у Чюдоя оставалось бобыльским – ни кола, ни двора – но старанием наезжавших гостей оно малость поправилось, так что и самовар появился, и в клети не пусто было, хотя толкового рукомесла дядя Чюдой так и не нажил; бондарничал понемногу, лапти плёл, а чаще жил мирским захребетником. В словаре, что как раз в ту пору готовил к печати Владимир Иванович Даль, о таких, как Чюдой, сказано: «пролетарий; крестьянин, не владеющий землёю, не потому, чтобы занимался промыслами или торговлей, а по бедности, калечеству, одиночеству, небрежению…» Благодаря Савостиным от пролетариев дядя Чюдой отстал, но и к добрым людям не пристал, болтался, как навоз в проруби. Но самовар завёл, и к приезду дорогих гостей вздувал его непременно.
С Чюдоем беседовали о здоровье, погодах, видах на урожай. О делах заговорили уже по дороге к дому.
– Из военкомата приходили, искали тебя, – произнёс Никита, глядя на дорогу, замутнённую туманом. – Я в город ездил, говорил с военкомом. На мать всё свалил, сказал, что бьётся она как не в себе, боится, что ты в Туркестан попадёшь, потому и спровадила тебя на заработки.
– Ругался военком?
– Вестимо, ругался. Но я обещал мать успокоить, а тебя, как приедешь, направить к нему.
– А он меня тут же загребёт.
– Куда? Призыв давно закончился, июль на дворе. У военкома отметишься, а в армию пойдёшь с осенним призывом. Но в город придётся скатать прямо сейчас.
Больше всего было Николке удивительно, что у крёстного он проскучал две недели, а дома прошло больше месяца. Знать о таком – знал, а как на себе испытал – странно стало.
– Хорошо, – согласился Николка, – съезжу. Заодно и в Москву сгоняю, дела у меня там.
– Ни хрена себе – заодно? – удивился Никита. – Это же пятьсот километров в один конец! Поезд у каждого столба стоит, чуть не сутки ехать.
– Я с дальнобойщиками, которые брус на стройбазу возят. Ночь в дороге, с утра уже в Москве, а вечером – обратно. Дёшево и сердито.
– Ты, я вижу, жук бывалый! И что тебе в Москве понадобилось?
– Много будешь знать, скоро состаришься, – важно ответил Никола. – В гости хочу сходить.
– Разгостевался ты, брат, – заметил Никита. – Из одних гостей да в другие. Ладно, валяй, пока бог грехам терпит.
Горислав Борисович сидел молча, благодушно слушал разговоры. Время от времени принимался клевать носом, потом вздрагивал, испуганно оглядывался. Вот уснёт он сейчас, и куда в таком разе приедут путешественники? Это всё равно, что шофёру за рулём уснуть; всей дороги останется до ближайшего кювета. Каков кювет на туманной дороге, Горислав Борисович не знал и не интересовался знать.
Максим Николкиному звонку обрадовался.
– Чего так долго не было?
– Как управился, так и приехал. У меня тоже не склад, чтобы зайти да взять. Такие вещи ещё поискать надо.
– Что привёз-то?
– Как и обещал, иконы. Семь штук. Очень старые, им лет по триста, не меньше. Ещё до раскола написаны.
На такую поживу Максим прилетел, бросив все свои дела. Доски оглядел и немедленно принялся названивать Никанору Павловичу. Очевидно, того тоже впечатлило известие о семи староверческих иконах, потому что уже через полчаса Максим с Николой сидели у знакомого эксперта, а в скором времени и сам Никанор Павлович подъехал.
Эксперт шлёпал жирными губами, бормотал своё: «Интересно, очень интересно!..» – на этот раз даже за микроскоп взялся, каждую икону по очереди обёртывал фланелью, осторожно зажимал в особую струбцинку и, развернув микроскоп, словно пулемёт на турели, разглядывал почему-то не саму икону, а её торец. Что-то смотрел в компьютере – и снова в микроскопе. Наконец, в очередной раз пропев своё «Интересно!..» – он выпрямился и гордо оглядел присутствующих.
– Новоделы. Все семь штук.
– Что?! – взревел Никола. – Да какие же это новоделы? Они у староверов бог знает сколько лет хранились!
– Положим, не только бог, но и я тоже знаю, – плотоядно улыбнулся эксперт. – Определение возраста деревянных изделий по соотношению годовых колец – метод не новый, но надёжный. А при наличии компьютеров – вообще дело нескольких минут. Сохранность досок хорошая, олифа на торце прозрачная – что ещё? Вот, например, сосна, из которой выпилена эта доска, – эксперт указал на одну из икон, – росла и зеленела ещё в одна тысяча восемьсот семидесятом году. С этой точки и следует начинать датировку. Аналогичная картина и с остальными досками. Разница – один-два года.
– Не может этого быть! – Никола прямо-таки кипел от возмущения. – Вы что же, думаете, староверы для своей молельни новые иконы покупали? Да ни в жисть!
– Совершенно верно. Приятно иметь дело с понимающим человеком. Староверческие начётчики новых икон не признавали. И как раз на этот случай у богомазов девятнадцатого века существовал забавный приёмчик. Писались иконы под семнадцатый век, – кстати, имитация довольно грубая, специалисту подделка сразу видна, – а потом свеженькие образа ставили в сундук вдоль стенок, а в серёдку помещали мисочку, в которую выпускали пару яиц. Через месяц икона темнела, и её можно было продавать раскольникам за древлеписанную. Всё очень просто, тухлые яйца выделяют сероводород, а он взаимодействует со свинцовыми белилами, образуя чёрный сульфид свинца. В обычных условиях процесс занимает сотни лет, а в сундуке с тухлыми яйцами икона чернеет за месячишко. Промысел этот был довольно широко распространён, и, как видим, кое-кто до сих пор принимает иконописные подделки середины девятнадцатого века за древние образа.
«Сволочь! – подумал Николка, вспомнив улыбчатого старичка. – Вернусь, всю его торговлю по досочке разнесу, горшки покрывать нечем будет!»
Никанор Павлович сидел молча, задумчиво барабанил пальцами по обивке кресла. Максим в присутствии старших и вовсе помалкивал, так что эксперт мог делиться откровениями в полное своё удовольствие.
– Это ещё что, потемнение икон – процесс простой и давно известный, а вот омоложение! Как раз в эту эпоху жил в России замечательный человек Иван Сергеев. Шестидесятник, разночинец и страшный реакционер. Сын сельского дьячка после семинарии умудрился поступить в артиллерийскую академию, окончил её с отличием и был распределён офицером в Кронштадтскую крепость. А там постригся в монахи и остался при Андреевском соборе. Вижу, вы уже догадались, я говорю о великом русском святом Иоанне Кронштадтском. А с чего его святость начиналась? Проповедников-то полно, а святых мало. Тут чудеса нужны. И вот однажды в Андреевском соборе чудесным образом просветлели старые, потемнелые от времени образа. В ту пору ещё правил Александр Второй, в моде было вольнодумство, так что пошли разговоры, что никакого чуда нет, а просто помыли закоптелые иконы, вот они и просветлели. Тогда Иоанн поступил иначе. Нашли ещё несколько старых икон, при большом стечении народа мыли их с мылом, скатывали чистой водой, но лики оставались тёмными. Оно и понятно, ведь потемнение икон – химический процесс, мыло здесь не поможет. А потом вышел святитель, с молитвой омыл образа святой водой, и они просветлели. Вот это было чудо! С него и пошла слава народного святого. Много лет никто не мог понять, как такое происходит, и лишь в двадцатом веке, незадолго до смерти Иоанна Кронштадтского выяснили, что вместо святой воды мошенник использовал перекись водорода. Вещество это было редким, о нём в ту пору почти никто не слыхивал, но Иоанн получать перекись водорода умел, поскольку химию в артиллерийской
