Николка подошёл на трясущихся ногах. Возле машины ничком лежал ещё один убитый. Никита рывком перевернул его.
– Знаешь этого?
– Н-нет… первый раз вижу.
– Зато я его прежде видал. Бери за ноги и давай его на заднее сиденье.
– Я не могу!
– А ты – через не могу. Не одному же мне их таскать.
Вдвоём запихнули труп калтамана в машину, вернулись к другим телам.
– Это, что ли, Главный? – спросил Никита, указав на Никанора Павловича.
Никола кивнул.
– А это, значит, Эксперт?
– Нет. Эксперта тут нету. Это, наверное, телохранитель, хотя в прошлый раз телохранитель был другой.
– Хреновый он телохранитель. Наверное, твой Главный настоящего телохранителя дома оставил, а сам поехал с бандюками. Если бы этот дуралей автомат не показал, я бы так сразу стрельбу не начал. Давай, потащили, пока никто из дачников не пришёл поглядеть, что тут за шум.
– А потом их куда? – спросил Николка, загружая Никанора Павловича поверх Рашид-бека.
– По принадлежности, – зло ответил Никита. – Пошевеливайся, а говорить будем потом.
Через три минуты берег был прибран, и кровь затёрли ногами, чтобы не сразу видно.
– Куда мы теперь?
– На Кудыкину гору. Садись.
Косясь на страшный груз на заднем сиденье, Николка уселся рядом с братом. Покачиваясь на ухабах, «Лада» поехала по бездорожью и вскоре остановилась на берегу, чуть ниже того места, где рыбачил Никола. Место это было хорошо известно деревенским и называлось Мельничным омутом.
Была ли там когда-нибудь мельница – бог весть. Сто сорок лет назад омут точно так же назывался Мельничным, но и тогда никаких следов мельницы на нём не было.
Никита высадил Николку из машины, распахнул дверцу со своей стороны. Взвыл мотор, «Лада», обвалив край берега, описала в воздухе дугу и тяжело ухнула в воду. Никита, выпрыгнувший в последнюю секунду, откатился в сторону.
– Ух ты! – сказал Николка. – Здoрово!
– Ты не ухай, – осадил его Никита. – Рано радуешься. Давай-ка рассказывай, герой, во что ты нас всех втравил.
Встреча со следовательшей расстроила Платона чрезвычайно. Сколько он ни твердил, что прибил Серёжку в сердцах, мадам Гурдинина талдычила своё, о злостном хулиганстве и надругательстве над женщиной. Грозилась, что за такие вещи пять лет строгой тюрьмы положено. Этого Платон никак не мог понять. Ежели эта самая Андреева шлюха, то над шлюхами надругательства не бывает. А ежели она честная женщина, то что в чужом доме под женатым мужиком делала? А если Серёжка её обманул, сказавши, что не женат, то, значит, он и надругался, его и судите. Только ведь бабы – народ дурной, им не объяснишь. Платон даже подумал, что, может, следовательша сама гулящая, вот за товарку и заступается. А уж в бумаге Гурдинина понаписала такого, что выходило, будто Платона и повесить мало.
На этот раз Платон бумагу прочёл со вниманием, внизу написал: «Не согласен», – и расписался.
Что шуму было, господи помилуй! Платон уж и понимать перестал, где тут новое хулиганство. Оказывается, дурной бабе не понравилось, что он с ером расписался: «Савостинъ». А что делать, если в паспорте такая подпись? Паспорт-то когда получен… Платон в ту пору ещё не знал, что ер в конце слова отменён.
Обошлось. Начальница обозвала Платона выпендрёжником и отпустила душу на покаяние. А любопытственно было бы спросить, выпендрёжником человека назвать – это надругательство али нет?
Назад ехал печальный. Баба – дура, а всё одно – начальство. Пять лет каторги – не шутка. А хоть бы и меньше, всё одно невелика сладость.
В Блиново Платона не встретили, так что в Ефимки пришлось шагать пешком, что тоже не прибавило радости. Под такое настроение хорошо вертаться в город, смертным боем бить виновника бед, а там – хоть на плаху. Но ведь в суд тащат не столько из-за Серёжки, сколько за бабу, которую он и не прибил нискокочко. И здесь стервец Серёга выкрутился!
Дома Платона встретил Мамаев разгром. Николка с паяльной лампой палил во дворе заколотую свинью. Шурка пропаривала бочку под солонину, хотя никто не заготавливает солонину посреди лета. Никита с матерью разбирали и упаковывали домашние вещи, которых немало скопилось за двадцать лет.
– Это что такое? – ошарашенно спросил глава семьи.
– Беда, Паля, – ответила Фектя. – Уезжать нам надо. Ты уж прости, без тебя собираться начали…
Уже глухой ночью сидели в разорённой избе, пили чай.
– Да, Миколка, – говорил Платон, – подгадил ты нам изрядно. В самую пору угадал. Как же тебя угораздило с разбойниками связаться?
– Я ж не знал, что они разбойники…
– И в милицию не пожалуешься, раз сам под судом.
– В милицию нам ни при каком раскладе нельзя, – напомнил Никита. – Они ведь тоже спросят, откуда он иконы брал.
– А может, нам вообще ничего не надо делать? – спросил Николка. – Бандитов ты перестрелял, милиция про это дело ничего не знает, вот мы и останемся в стороне.
– Дурак ты, Никола, и уши холодные. Думаешь, машину утопили – и концы в воду? Эти концы из омута достать – пара пустых. Стрельба была – глухой услышит. Наверняка участковому об этом уже известно. А бандиты не сегодня-завтра приедут выяснять, куда их люди пропали. Этих мне тоже отстреливать прикажешь?
– А здорово ты их: бах!.. бах!.. – и готово.
– Ага, два удара – восемь дыр. В людей стрелять ничего здорового нет, даже если это бандиты. А что я с ними в два дуплета покончил, это тебе показалось. Ты, должно быть, сомлел и не помнишь. Двоих я сразу пристрелил, а с Рашид-беком перестрелка была – будь здоров. Хорошо я додумался крикнуть будто бы тебе, что сейчас у машины бензобак рванёт. Он не знал, что у меня, кроме картечи, ничего нет, и начал менять позицию. На этом я его и подловил. Но он и раненый ещё отстреливался.
– Ты ему про Туркмению напомнил? – спросила Шура, – про товарищей своих?
– Нет, конечно. Такое только в кинофильмах делается, в плохих и американских. Мне некогда было красивые слова кричать. Пристрелил – и тьфу на него. Но теперь оставаться здесь ни мне, ни Кольке нельзя. Или милиция допечёт, или бандюки. Выбирай, что приятнее.
– Да и мне тут оставаться неохота, – угрюмо проговорил Платон.
– И мне, – тихонько сказала Шура. – Я знаю, Сергей грозился, что, если я в суде показания давать стану, он у меня Митрошку отберёт.
– Обломится, – успокоил Никита. – Нет такого закона.
– Я знаю, но всё равно страшно. Лучше уедемте отсюда.
– Мне тут житьё с самого начала не приглянулось, – подала голос Фектя.
– Чудные люди, – усмехнулся Платон. – Сперва поросёнка закололи, телегу нагрузили, а потом стали решать, уезжать им или малость погодить. Нет уж, снявши голову по волосам не плачут. Давайте спать ложиться, завтра до света вставать.
– Постойте, – всполошилась Фектя. – А как же Горислав Борисович? Он ведь в городе и не знает ничего…
– Что Горислав Борисович?.. – переспросил Никита. – Без нас его никто не тронет, ведь о нём, кроме нас, и вправду не знает никто. Так что он продолжит жить, как жил. Только с молоком будет швах, и не одному ему, а всей деревне.
Выезжали ранним утром, когда балованные дачники ещё спят. А всегдашних жителей в деревне Ефимки оставалось теперь пять человек: на том конце пережившая мужа Галя Березина и старики Храбровы, а на этом – бабка Нина Сергеева и племянница тётки Анны, переехавшая сюда семь
