горла Ольги готов был вырваться истошный крик. И он вырвался бы, если б она не закрыла рот ладонью. Так с рукой у рта, шатаясь, ничего не видя, прошла в купе.
Саша, оторвавшись от окна, успел сесть раньше ее. Она повалилась к нему на плечо и зарыдала. А он сквозь слезы уговаривал ее:
— Мама!.. Ты же простила сама… Не надо!.. Я же с тобой, мама… Я никому не дам обижать тебя… Мама, не надо!..
Колеса под вагоном, чудилось ей, Сашиными словами — тоже для нее — выговаривали: «Не на-до! Не на-до!»
Моя и твоя судьба
рассказы
Зоренька
Это были огненно-рдяные маки. Росли они у перекрестка двух дорог близ деревни Грибошино, за Невелём. Кто бы из крестьян ни проходил мимо, все любовались цветами.
— Экая красотища! Экая зоренька! — скажет иной и мысленно поблагодарит того, кто придумал эту радость для людей. Другие-то радости затмило горе: деревня была занята фашистами — несладко жилось людям.
Вскоре грибошинцы увидели, что этот жаркий маковый костер очень похож на пятиконечную звезду, и еще пристальней глядели на трогательную красу цветов, еще нежней думали о том смельчаке, что посеял мак: ведь при виде его у каждого становилось светлей на душе.
А маки цвели и цвели. Незаметно роняли лепестки одни, распускались бутончики других, а от земли, глядь, подымались новые, припоздавшие. Так день за днем и не гасла эта алая звезда.
Особенно был красив мак в солнечную погоду, когда пробегал над ним ветер. Задрожат, затрепещут лепестки, как язычки пламени, такие веселые да задорные, будто зовут: «Держитесь, люди! Не унывайте! Наша возьмет!»
Заметили жители Грибошина, что кто-то ухаживает за маком. То, видят, сорняки выполоты — чистенькая, цветок к цветку, красуется необычная клумба-звезда, то после сухой — без дождя, без росы — ночи, политый заботливыми руками, искрится маков цвет весь в солнечных радужных капельках.
До самой осени, до прихода Красной Армии, мак веселил бы души советских людей в неволе, но и эта последняя маленькая радость была отнята у них. Должно быть, фашистам донес какой-то предатель о красных цветах у дороги, а может, сами догадались, что это наша советская звезда горит-пламенеет, — они устроили там, недалеко от цветов, в кустах, засаду и того смельчака в одну из ночей схватили.
Кто бы, вы думали, был этим человеком с храбрым сердцем?
В доме на краю деревни жила с матерью и бабушкой ничем не приметная девчушка Наташа — дочь красноармейца-фронтовика. Когда-то она ходила в школу, носила алый галстук. Вломились в ее родной край враги. Закрылась школа, не стало пионерского отряда. Но Наташа по-прежнему считала себя пионеркой и очень любила Родину — еще сильнее, чем раньше. Цветы у дороги — это ее красивая смелая выдумка.
Когда фашисты спросили у Наташи, почему она посадила мак в виде звезды, Наташа гордо подняла голову и ответила:
— Потому, что я люблю Красную Армию. Она все равно всех вас перебьет! Всех, всех!..
— Ты есть партизан?! — заорал фашист.
У них в то время где-то на этих дорогах на партизанской мине подорвалась машина с важным начальством, и им в каждом советском человеке мерещился партизан.
Наташу повесили на осокоре посреди деревни.
Уже с петлей на шее она, глядя в ту сторону, откуда народ ждал прихода родной Красной Армии, крикнула:
— Папочка, родненький, бей их, гадов!.. Бей!..
Мертвая Наташа весь день висела лицом к дороге, где недавно полыхал мак, незадолго перед ее смертью дико вытоптанный, смятый сапожищами.
Ночью кто-то снял девочку-патриотку с осокоря и похоронил на ее цветнике. С восходом солнца, будто брызги крови, заалели на могиле редкие, сникшие, но живые маки.
А когда пришли советские войска, жители Грибошина рассказали бойцам печальную историю юной односельчанки, показали ее могилу, консервную банку с дырочками на дне и ведерко, из которых она украдкой поливала цветы. Глаза бойцов потемнели. Они поклялись отомстить врагу за смерть отважной пионерки.
В Грибошине на том месте, где похоронена Наташа, в память о ней каждое лето цветет мак. И теперь никто не проходит мимо, не остановившись у полыхающего мака, не поглядев на маленький портрет Наташи, врезанный в обелиск такой же рдяный, что и лепестки цветов.
Нет, не погасла их зоренька…
Колыбельная
Сотников обрадовался, когда полковник объявил ему:
— Можете собираться. Разрешили вам командировку. — Улыбнулся и добавил: — Как хотели — в знакомые места, в Прибалтику.
Знакомые места… Перед Сотниковым будто всплыли вместе с ветром и солнечным светом те дни, тревоги, люди… Странно, прошло столько лет, а почти ничего не исчезло из памяти. Даже как-то яснее стало…
Первое, что почувствовал, очнувшись, старший лейтенант Сотников, была досада на себя за какую-то непоправимую ошибку. И, не удивляясь тому, что лежит в незнакомом подвале, даже не замечая этого, стал напряженно вспоминать: в чем же провинился он перед собой?
Но ведь он все время был не один — с бойцами. Тогда если уж виноват, то скорей перед ними, перед людьми своей роты, — не перед собой. А он все-таки в чем-то виноват — иначе не было бы таким дурным его настроение.
И Сотников, до боли напрягая память, продолжал пытать себя.
Прежде всего он припомнил, как началось сегодняшнее боевое утро.
Вспышки двух красных ракет — сигнал для атаки — прорезали легкий туман, и тотчас опустели окопчики. Он шел на правом фланге. Бойцы знали, что в атаку их ведет командир роты. Озорное, пьянящее удальство вдруг наполнило его сердце, подмывало на что-то ухарское, бесшабашное. Никакого страха. Удивительная легкость.
Сотникову хотелось, чтобы такое же чувство владело в эти минуты каждым бойцом.
«Ура» перекатывалось то справа, то слева, сливаясь в немолчный гул. На высотку, выраставшую впереди, шла не только его, старшего лейтенанта Сотникова, рота. Шел весь первый батальон. Простое вроде бы дело — высотка. Но там, где-то за нею, — Рига. И бой шел в одно и то же время вот за эту высотку и за город. Вместе с его ротой сейчас атаковали врага вся их дивизия, Третья Ударная армия, весь Второй Прибалтийский фронт!
Они хорошо, смело шли, его бойцы. Сначала он не замечал ничего, кроме мелькания пестренького
