старалась вспомнить, что же такое было во сне?
Но не могла...
Интересно, а тебе, Дезидерий, знакомо мучительное чувство утреннего воспоминания? Когда медленно просыпаешься, и в процессе пробуждения помнишь даже мелкие детали происходившего. Всего только миг кажется, что все рядом, все реально, а потом вдруг - хлоп! - и все пропадает!
Так обидно!
Остаешься одна одинешенька, но с тоскливой уверенностью, что да, да, что-то было интересное, нужное!
Было только что, но безвозвратно исчезло, растворилось, пропало.
И всегда очень хочется еще раз увидеть то, что с тобой ТАМ происходило.
Но нет, никак не получается...
И ты лежишь, и ты мучаешься, и ты бесполезно теребишь свою память, если это память...
Изводишь себя разными вариантами, стараясь подбором знакомых ситуаций попасть ТУДА, в ту же ТАМОШНЮЮ ситуацию.
Но всегда безуспешно...
Обычно так со мной было раз в два-три месяца, а после отъезда отца происходило каждое утро.
Я знала: что-то такое со мной происходило очень важное во сне, я знала это точно, что-то крайне мне необходимое, но что?
Ну, никак не удавалось узнать!
На меня накатила какая-то фиолетовая тоска. От переживаний я даже похудела, несмотря на то, что заботливая Яна меня усиленно подкармливала.
В общем, извелась...
И я не знаю, что со мной было бы дальше, если не одна странная встреча...
Это случилось перед каким-то из наших первых свиданий.
Прислонившись к колонне, я тогда ждала тебя около Визионавия.
Помнишь, Дезидерий, там две колонны с масками наверху? Одна улыбается, а другая плачет. Так вот, я стояла под грустной маской и смотрела на проезжую часть.
По Шаговой, как всегда, сновали машины, а я искала счастливый среди их номеров. Знаешь, такой, где сумма первых двух цифр была бы равна сумме двух последних. В общем, увлеклась и не заметила, как у соседней колонны оказался бородатый дед в тапочках и в морской фуражке, с баяном на плече, цветными карандашами и планшеткой в руках.
Дед долго и внимательно на меня смотрел, а потом стал что-то рисовать в планшетке.
Когда киносеанс в Визионавии закончился, и на улицу вышли зрители, дед бочком пододвинулся ко мне и сунул в руку листок бумаги, а потом словно растворился в толпе.
Я стала рассматривать картинку.
Там была нарисована рубашечка. Такая распашонка детская. А рукав у нее был перечеркнут толстым красным крестом...
Яна несколько раз назвала меня в тот вечер 'дурой глупой', когда я отпорола рукав своей единственной ночной рубашки, завязала узел и сунула кусок материи под подушку.
Ты знаешь, Дезидерий, ведь помогло!
Утром после сна я все помнила. Отчетливо, и даже детали...
Во сне я шла по пустырю к металлической башне. На стене башни светилась большая кнопка, которую я нажала. Раздвинулись незаметные двери лифта. Внутри все стены и даже быстро захлопнувшиеся входные створки были зеркальными. Тесная кабинка быстро повезла меня наверх.
В движении, окруженная множеством своих копий, я почувствовала, как выдавливается мое распадающееся сердце.
Сокращающиеся его кусочки - в зеркалах невидно, но мне - болезненно чувственно, мучительно и бесконечно медленно, - вытеснялись из тела и перетекали в многочисленные отражения.
На месте сердца в груди заструились холодные потоки. Они кружились, завивались, рождали течения и захватывали все больше пространства внутри меня.
Что-то очень нехорошее должно было случиться, когда эта текущая настырная леденящая пустота заполнила бы меня всю.
От боли я согнулась и увидела свою обувь.
Это были пыльные сапоги со шпорами в виде двух маленьких крылышек бабочек.
Вдруг движение вверх резко прекратилось, ноги подогнулись, и распахнулись двери.
Открылась широкая аллея, начинавшаяся прямо у порога лифта.
Выпрямившись, я шагнула вперед. Звякнули шпоры на сапогах.
Неба не было. Вдоль утоптанной тропы стояли огромные деревья с широкими листьями. По листьям медленно скатывались крупные капли и, ничуть не ускоряясь в воздухе, с той же скоростью падали на землю.
Из-за ближайшего дерева вышла женщина в плаще. Лицо ее скрывал капюшон. У бедра висел двуручный меч. Она протянула мне чашу. Я взяла чашу и почувствовала тепло в руках.
Женщина махнула рукой, мол, иди вперед, повернулась и скрылась за деревьями.
И я пошла дальше, переставляя ватные ноги и подставляя чашу под капли, которые своим падением рождали звонкий мерный звук.
Я осторожно заглянула в сосуд. Там каждая капля превращалась в темно-красную гранатовую блестку. Вся жидкость переливалась и бурлила.
Тропа и аллея исчезли. Деревья замкнулись кругом. Передо мной была полянка. Посередине ее стояла бронзовая скульптурная группа. Кони и растрепанные мальчики. Точно, как в парке Ристалия.
Моя единственная цель в тот миг, не знаю, откуда она взялась, но это было крайне важно - как можно быстрее сесть на коня позади мальчика.
Я посмотрела на чашу и поняла, что цель моя недостижима без глотка гранатового напитка.
Только я поднесла дареный сосуд ко рту, как рядом возник сударь-господин в шляпе.
Подул ветер - полы чесучового пальто раскрылись.
На синей подкладке сверкнули вышитые белым буквы омеги.
Для меня этот знак стал завораживающим стоп-сигналом: я не могла пригубить напиток, я застыла, прикоснувшись губами к теплому, словно живому, краю чаши, чувствуя, как возвращается с утроенной силой та холодящая пустота из зеркального лифта, и... сон мой вернулся к началу: опять пустырь, башня, подъем, аллея и женщина с чашей, опять темно-красные капли, и опять сударь-господин не пускает меня'...
Текст закончился, и Дезидерий захлопнул тетрадь.
С пожелтевшей обложки опечаткой ему подмигивала таблица умножения - шестью шесть там жирно равнялось тридцати пяти.
Дезидерий развернул четвертушку записки.
'Он пришел, - торопливые письменные знаки наезжали друг на друга, - тот самый сударь-господин из сна. Сказал, что по просьбе отца, что есть письмо, и надо ехать. Показал фотографии отца в больнице. Поддельные, я чувствую. И почерк не его... Я точно знаю, что он все врет, но ничего не могу сделать. Какой-то гипноз... Внутри словно все замерзло, я хожу, как оцепенелая. Если сможешь, помо...'
На последние буквы не хватило пасты, и листок был глубоко процарапан пустым стержнем. Словно кланяясь друг другу, вдоль бороздок-очертаний бесцветных букв, в разные стороны торчали мохрушки потревоженных бумажных волокон.
11
Метровая морская свинка в синем камзоле с золотыми галунами, пурпурных сапожках и колпачке стояла перед Громоздким, прервавшим репетицию из-за лопнувших струн.
Щеки мохнатой палевой мордочки все время раздувались и опадали, отчего редкие вибриссы усов находились в постоянном колебательном движении.
За морской свинкой, почтительно склонясь в полупоклоне, стояли такого же роста три существа с увенчанными оранжевыми чалмами породистыми собачьими головами: рыжей длинношерстной таксы, темно-коричневой короткошерстной немецкой легавой и черного лабрадора. Комбинезоны цвета хаки с бесчисленным количеством золотистых застежек-молний плотно обтягивали их жилистые человеческие
