Ведь Нобель тоже был из таких... Он, наверное, разобрался в стихии своего тела... Ученый все-таки... И перевел на химический язык... Получил мощное взрывчатое вещество... Освободил упакованный огонь... У- у-уф! - Ишаче с помощью Ланы удалось наконец-то раскрыть рот кикиморы.
Кикпляскин задышал, щеки опали, и личико опять приобрело нормальный асфальтовый цвет. Он часто заморгал, и тонкогубая щель рта раздвинулась в улыбке.
Успокоившийся лембой уселся на подлокотнике кресла, разместив двулоктевые руки на коленях.
- Вроде все обошлось. А то я сильно забоялся. Ведь я к нему прикипел. Ишача кивнул в сторону лежащего на ковре Кикпляскина.
- Обидно было бы, если бы Кикпляскин из-за нас распылился... Да еще здесь, внутри омегаплана... Пусть Его Пуэрперальность со своим ногтем над кикиморами издевается...
- Дорогой Ишаченька! Расскажи про ноготь Чаромута.
- О, в нем самая его сила! Когда Куприще сердится, то всех собирает, выбирает кикимору послабей, ногтем по личику проводит, рот мигом запечатывается... А он-то при этом наслаждается и нас заставляет смотреть на мучения несчастной... Тьфу, гадость непристойная!
Почти раздышавшийся Кикпляскин поперхнулся и закашлялся.
- Ишаченька, а лембои-то почему его боятся? - Лана легонько постучала по спине кикиморы.
- Почему? Сейчас покажу. - Ишача слез с подлокотника и прошел вперед к штурвалу.
- Иди-ка сюда, дева.
Лана подняла ослабевшего Кикпляскина с ковра и положила легонькое тельце кикиморы в кресло.
- Отдыхай, маленький, намучился...
Подойдя к лембою, девушка увидела, что за штурвалом в полу сделан люк.
Ишача наклонился и откинул крышку.
- Смотри, дева, что двигает омегаплан, откуда его сила.
Перед ними открылось начало уходящей вниз бесконечной трубы, стенки которой состояли из шевелящихся переплетений флуоресцирующих желтых полосок. Лана разглядела, что полоски представляли собой завязанные мохнатые галстуки, нанизанные друг на друга. Их шейные петли были перекручены наподобие лент Мебиуса. Внутри каждого кусочка пространства, ограниченного этими закольцованными поверхностями без начала и конца, медленно вращался широкий язык соседнего галстука.
- Что это?
- Это лембойный гравископ. Купр своим пуэрперальным ногтем выкраивает из шкуры лембоя галстук. Представляешь? По живому режет при всех... Ну, лембой, конечно, гибнет, а закройка идет сюда. Чаромут один секретом владеет, как завязать и расположить галстуки, чтобы хитрая механика против земной силы тяжести заработала... Все лембои знают, что чем больше уложено здесь галстуков, тем выше летает омегаплан...
Ишача погладил спереди свою шею.
- Интересно, куда же ведет эта труба?
Лана наклонилась над отверстием, и светящиеся галстуки сразу же ускорили свое вращение.
- Это не труба, а ход... Ну, ладно, ладно. Ты, дева, поосторожней. Всяко может случиться. - Лембой мягко отстранил девушку, закрыл люк и огляделся.
- Слушай, я же совсем забыл!
Ишача стремительно ринулся в хвост омегаплана и вернулся с картонной коробкой, брошенной у входа.
- Я ж тебе, дева, подарок принес. На, держи. - И лембой передал коробку Лане.
Внутри лежала пара женских сапог с маленькими золотыми шпорами в виде крылышек бабочек.
Точно такие Лана видела во сне.
- Красиво, правда? Шпоры я сам сделал. - Ишача провел рукой по оранжевому пятну на щеке. - Когда мы с Купром-Чаромутом на Ледовый Цеппелин упали, то часть металла ко мне прикипела. Я потом его аккуратненько счистил и в тайне от Его Пуэрперальности шпорки эти выковал... А сапожки мне Ойя, дочка дядюшки Арно, оставила. В благодарность... Сама замуж вышла, к мужу переехала, но после свадьбы в родительской бане сапожки поставила с записочкой: 'Спасибо милому бабаю за точное гадание'... Э-эх, вот были люди на родной Хунукке!
- Спасибо, миленький Ишача! Очень симпатичненько!
- Одевай, дева, быстрей! Хватит тебе босой шлепать.
Лана поставила сапоги на пол и присела на кресло рядом с Кикпляскиным, который ласково погладил плечо девушки и вздохнул.
Высокие голенища плотно охватили икры.
Лана встала.
Звякнули шпоры.
- Послушай, Ишача, я знаю, как предохранить Кикпляскина. У тебя есть что-нибудь сыпучее?
- Только немного прибрежного песочка из родимых мест. - Ишача прикоснулся к мешочку на груди.
- Надо присыпать им губы кикиморе. Песок обязательно прилипнет, образуется корочка, и рот никогда не сможет склеиться.
16
Ранним утром по безлюдному парку больницы Крестокрасные Дебри ехал Дезидерий на белом единороге.
Чуть сзади и справа от головы гордого животного шел Мотляр, а слева, держась за стремя, Громоздкий.
Двухэтажной второй шеренгой за ними шествовали представители Совокупных Бо и Ки: Мастера Йока нес на плечах Товарищ Рыжулькис, а нибелунга - Ватт.
Примавера вышагивала рядом и несла сундучок Карлика Юрика.
Больничные корпуса были скрыты деревьями и кустами, растущими по обе стороны дорожки.
Сплошная стена перистой остролистной бузины сменила частокол влажных от росы стволов черемухи, когда на очередном перекрестке процессия повернула. Миновав еще один поворот, они вышли к Моргалию, окруженному строительными лесами.
Очутившись на открытом месте, единорог сразу же ускорил шаг, обогнал компанию, подошел к старому конскому каштану, росшему напротив входа в здание, остановился и вопросительно посмотрел на своего седока.
Дезидерий слез, отошел в сторону и встал рядом с остальными.
Юникорн вздохнул и боднул ствол разлапистого дерева. От импульсивного движения на его белой шкуре сверкнули бриллиантовые россыпи капелек утренней росы, которые сложились в атласные складки, обрисовывая барельефы мощных мышц.
Ветки качнулись, волна дрожи пробежала по продолговатым листьям, и на землю упали три зеленые плода, покрытые шипами.
Примавера быстро собрала плоды и передала их покинувшему плечи помощника Мастеру Йоку.
- Итак, последний этап, йока-йок-йока.
Ручки морской свинки ловко счистили зеленую кожуру, и открылись блестящие бугристые каштаны.
- Это ваш завет. Держите и ешьте, йока-йок-йока.
Он вручил Громоздкому, Мотляру и Дезидерию по каштану.
- Как это 'есть'? Они же конские... - Мотляр рассматривал лежащее на ладони коричневатое тельце плода.
Примавера, Ватт, Товарищ Рыжулькис и Карлик Юрик Керосинин стояли против восходящего солнца и, не мигая, смотрели на художника. И цвет глаз у них был совершенно одинаковый - восемь ровных янтарных линзочек играли глубинным светом.
- Кто сказал, и в каких скрижалях помечено, что они должны быть сладкие, йока-йок-йока? Корни самоотречения глубоки, а плоды его горьки... Впрочем, дело в высшей степени добровольное... - И Мастер Йок скрестил ручки на груди.
