потерпел от них. Возмущение было таким, что на фасаде кинотеатра, где шла картина, в первый же день появились надписи с требованием немедленно снять фильм с экрана.
Охрана памяти павших солдат находится в ведении Министерства обороны. Комитет семей, потерявших своих близких на войне, обратился в министерство, требуя прекратить демонстрацию фильма. Заместитель министра обороны попросил Общественную цензурную комиссию по театральным зрелищам и кинофильмам аннулировать свое разрешение на демонстрацию картины.
Как видно из названия комиссии, в Израиле цензура на спектакли и фильмы не государственная, а общественная. Но тоже очень нелюбимая публикой. Хотя вся деятельность комиссии сводится к защите подмостков и экрана от чрезмерно порнографических или садистских зрелищ. В фильме Яки Иеши порнографии и в помине нет, однако, по уставу, комиссия призвана не допускать оскорбления общественных чувств, а именно это и произошло.
Цензурной комиссии пришлось выбирать между задетыми общественными чувствами и свободой слова. Одна святая святых столкнулась с другой, и о том, как трудно пришлось цензорам, свидетельствует их решение: запретить картину они не рискнули и ограничились требованием вырезать из нее самые вызывающие кадры.
Режиссеру поблагодарить бы комиссию, а он опротестовал ее решение в Верховном суде справедливости. Яки Иеши указывал, что по закону у общественной цензурной комиссии нет никакого права вмешиваться в идейную сторону произведений и что куски, которые комиссия предложила вырезать, служат лишь средством донести до зрителя авторскую мысль.
И вот постановление Верховного суда справедливости: 'Идея фильма проведена настолько ярко, что ее не ослабят купюры, которые предложила сделать Общественная комиссия. Права комиссия, а не жалобщик, ибо наш долг по отношению к семьям павших выше даже нашего естественного отвращения к любой цензуре'.
Осталось добавить одно. Может показаться, что святые чувства победили ценою сокрушения святейшей свободы слова. Поэтому стоит сообщить размер утвержденных судом цензурных купюр: в двухчасовом полнометражном фильме режиссеру предписано вырезать кадры длиною в сорок секунд экранного времени.
Пейзаж с птицами
Берег в районе Герцлии. Пляж под обрывами между минаретами мечети и развалинами турецкой крепостной стены. Ее обрушившиеся куски висят на откосе и торчком вздымаются из песка. Ящерица сидит на обломке античного мрамора, вмурованном в грубую крепостную кладку. В песке торчит бутылка из-под кока-колы.
Над берегом медленной каруселью кружат стервятники, высматривая рыбу на отмелях, отороченных белой пеной. Птицы ложатся на ветер и зависают в небе, распластав крылья, словно орлы с жезлов римского легиона. Внизу по самой кромке воды катит джип с длинными антеннами радиопередатчика. В звуконепроницаемом грохоте моря патрульная израильская машина движется, как в немом кино.
Осталось вписать в пейзаж бронзового человека в плавках, соорудившего себе, как ласточка, диковинное глинобитное гнездо на обрыве. Слоистый береговой ракушечник не пригоден в качестве строительного материала. Глина же есть в Герцлии, за пять километров от берега. Человек возил ее мешками, ездя на автобусе взад-вперед. Воду для замеса он таскал из моря ведрами. Глину месил в найденных старых бочках. Бочки поставил на террасу, которую вырубил высоко над пляжем. Затем вырубил и лестницу с террасы на пляж, укрепив ступени древесными плахами, выброшенными морем на берег.
На этом этапе у строителя откуда-то взялась целая команда добровольных молодых помощников. Команда лепила хижину на террасе. Глину из Герцлии теперь возил еще один волонтер на своем личном грузовичке. Нанесли кружки, тарелки, натащили досок для скамеек, приволокли палки для частокола, обсадили террасу кактусами и однажды скинули из грузовичка на песок бракованный унитаз. Из него получилась прелестная белая чаша для сизой молодой агавы.
Хижина росла и приобретала все новые и новые детали. Ее купол с одного боку увенчался глиняным слоновым хоботом, а с другого — петушиным гребнем. Этих двух скульптур строителям, по-видимому, показалось мало. Посматривая в небо на стервятников, они вылепили по их образу и подобию ни на что не похожую птицу и посадили ее на хобот.
Помощники человека в плавках были из сорта тех, кто не ходит ни в школу, ни на работу. Околачивается по кафе, накуриваясь подозрительными сигаретами, или сидит на уличной ограде, уставившись в пространство. А тут они вкалывали так, словно их внезапно подменили. Однако строительство дурацкой избушки на курьих ножках подействовало, как магнит, и на переполненный по субботам амфитеатр пляжа. Все солидные зонты и добропорядочные тенты в радостном изумлении задирали головы, словно перед ними строили родовой английский замок на продажу. Публика вереницами карабкалась вверх по лестнице, чтобы осмотреть его и вступить в почтительную беседу со строителями. Строители же откладывали лопаты, чтобы великодушно выслушать советы, чего бы еще такого вылепить. Команда принимала публику, а ее командир продолжал месить и копать, не снисходя до простых людей.
Нисим Кахалон, так зовут человека в плавках, жил в ста метрах от берега в одном из гнилых бараков, на которые теперь наступает новый район шикарных вилл. Вместе с соседями, ютящимися здесь еще с пятидесятых годов и отказывающимися съехать в человеческие квартиры, пока государство не уплатит им огромной компенсации за землю, он правильно рассчитал, что рано или поздно земля в этом районе подорожает. Цены в самом деле подскочили неимоверно, но как раз в это время лачуга Кахалона сгорела.
Так что можно подумать, будто Нисим Кахалон сейчас гол как сокол. На самом деле он состоятельней не только обитателей всех бараков вместе взятых, но и некоторых хозяев соседних вилл. У него большой дом в Америке.
Впрочем, он и с виду никак не напоминает жалкого погорельца, которого несчастье вынудило перейти на пещерный образ жизни. Он из породы тунисских евреев, как на подбор ладно скроенных и крепко сшитых. К тому же у него фигура натурщика. И борода, черная, как смоль, и ослепительные зубы. Среди разных типов мужской красоты есть особая хищная красота, от которой веет притягательной угрозой. Дом в Америке у Кахалона появился вовсе не потому, что он прилагал большие усилия, чтобы окрутить на пляже богатую американскую туристку. Нет, голубоглазая блондинка в него втрескалась сама, а он всего лишь не сопротивлялся.
И гнездо на обрыве он начал строить отнюдь не потому, что его лачуга сгорела. Просто нормальный дом не подходит Кахалону по его натуре. В доме глухие стены и уйма лишних вещей. Люди, живущие в домах, не ходят круглые сутки в одних плавках. Тем более Кахалону не подошел его американский дом: не стоит на берегу моря. А если бы и стоял, это было бы совсем не то море. И не та речь на переполненном по субботам пляже. И не те спасатели, что сидят на вышках в соломенных сомбреро и гонят купальщиков из воды при самой легкой волне. В то время, как ему, Кахалону, никакие волны не помеха: разогреваясь работой на солнцепеке до температуры железа в горне, он раз тридцать за день сбивает жар, бросаясь в воду и уходя саженками к горизонту.
Ни валы, ни водовороты его не берут, как будто под кожей у него зашито выданное ему от рождения свидетельство на непотопляемость ни в море ни на суше. Произведя на свет с голоубоглазой блондинкой черноокого Дейвида, а затем убедившись, что мать ребенка, такого сладкого, что хочется ножки слопать, никогда не согласится переехать на постоянное жительство в пещеру на Средиземном море, Кахалон понял, что совершил маленькую ошибку. Он затворил за собой калитку американского дома и полетел через океан, размышляя о том, что вылепит на крыше орла. И о том, что скоро зима. Ни туалета, ни электричества, ни водопровода. Но глина как-нибудь выдержит, а он
— тем более.
В Израиле, как и повсюду, нельзя вести самовольное строительство. Даже из глины и даже на обрывах. Это привлекает внимание строительных инспекторов, хотя им прекрасно известно, что против незаконных застройщиков типа Кахалона не помогают ни штрафы муниципалитета, ни даже постановления суда. Помочь может только бульдозер, и то под охраной полицейской роты. Застройщик в таких случаях рвет на себя
