без сна. Наутро за завтраком я объявил, что принял решение.
— Да? — спросила Салли, не отрываясь от газеты. — И какое же?
— Я решил не покупать, — сказал я. — Какими бы иррациональными ни были мои сомнения, я никогда от них не освобожусь, и поэтому решил не покупать.
— О'кей, — ответила Салли. — Что ты купишь взамен?
— Вообще-то мне ничего не нужно, — сказал я. — Мой автомобиль еще вполне прослужит год- два.
— Отлично, — отозвалась Салли, но в голосе ее послышалось разочарование. И я снова начал волноваться, что принял неверное решение.
Пару дней спустя я проезжал мимо магазина и увидел, что машины нет. Зашел туда и напал на продавца. Буквально стащил со стула за грудки, как это показывают в кино. Кто-то другой купил мой автомобиль! Я не мог в это поверить. У меня было такое чувство, словно мою невесту похитили накануне свадьбы. Я сказал, что хочу этот автомобиль.
И я ни разу об этом не пожалел. Водить мою машину — радость. Мне только жаль, что мамы с папой больше нет в живых, а то бы я их покатал. Мне нужен кто-то, в ком могло бы отразиться сияние моей гордости владельца. От Салли толку мало — автомобиль для нее всего лишь полезный механизм. Эми никогда его не видела, потому что я не езжу на нем в Лондон. Мои дети во время своих редких визитов смотрят на него с насмешкой и неодобрением — Джейн называет его «супермобиль», а Адам говорит, что таким образом я компенсирую свое облысение. Мне нужен понимающий пассажир. Как Морин Каванаг, например, моя первая подружка. В те далекие времена наши семьи не могли позволить себе машины. Поездка в автомобиле была редким приключением, полным новых ощущений. Помню, как Морин пришла в восторг, когда мой дядя Берт на какой-то праздник повез нас в Брайтон на своем старом, пахнущем бензином и кожей довоенном «зингере», который покачивался на рессорах, словно детская коляска. Я представляю, как подъезжаю к ее дому в своем нынешнем суперавтомобиле обтекаемой формы и вижу, как в окне мелькает ее изумленное лицо; потом она вылетает из парадной двери и несется от крыльца, пробует все технические штучки, подпрыгивая и ерзая на сиденье, морща от смеха нос и с обожанием глядя на меня, сидящего за рулем. Именно так она делала: смотрела на меня с обожанием. С тех пор никто так на меня не смотрел, ни Салли, ни Эми, ни Луиза, никакая другая из нравившихся мне женщин. Морин я не видел почти сорок лет — бог знает, где она сейчас, что делает, как выглядит. Я представил себе: вот она сидит рядом со мной в машине, ей по-прежнему шестнадцать, она в своем лучшем летнем платье, белом с розовыми розами, хотя сам я такой, как сейчас, — толстый, лысый и пятидесятивосьмилетний. Пусть это глупо, но зачем нам тогда дано воображение?
Поезд приближается к Юстонскому вокзалу. Начальник поезда извинился по внутренней связи за опоздание «из-за поломки семафора на подъезде к Трингу». До того как министр транспорта объявил о своем плане отделить компанию, которая обслуживает пути, от компаний, в ведении которых находятся поезда, я сочувствовал планам приватизации «Бритиш рейл». Но теперь представляю, во что это выльется и какие будут великолепные оправдания по поводу опоздания поездов. Они с ума там посходили? Или это ПНИ правительства?
Вообще-то я слышал, что у Джона Мейджора побаливает колено. Видимо, ему пришлось бросить крикет. Это многое объясняет.
Теперь я один в квартире, а возможно, и во всем здании. Другие владельцы бывают здесь лишь изредка, как и я, — тут живет стюардесса, потом швейцарский бизнесмен, работа которого связана с постоянными перелетами между Лондоном и Цюрихом в сопровождении секретарши и/или любовницы, и еще пара геев-американцев, они какие-то преподаватели, приезжающие сюда только во время университетских каникул. Две квартиры до сих пор не проданы из-за экономического спада. Сегодня я никого не видел ни в лифте, ни в холле, но я никогда не чувствую себя здесь одиноко, как иногда днем в нашем доме, когда Салли на работе. В пригородах на улицах так тихо. А здесь тишины не бывает никогда, даже ночью. Шум и вибрация от автобусов и такси, ползущих по Чаринг-Кросс-роуд на малой скорости, пробиваются даже сквозь двойные стекла, изредка все перекрывает пронзительный вой полицейской сирены или машины «скорой помощи». Подойдя к окну, я могу увидеть улицу, допоздна заполненную людьми, которые возвращаются из театра, кино, ресторанов и пабов или стоят, жуя мусорную пищу, купленную на ходу, и потягивая из банок пиво или колу; их дыхание в холодном ночном воздухе превращается в пар. Очень редко кто из них поднимет глаза выше вывески итальянского ресторана на первом этаже и заметит, что над ним расположены еще шесть роскошных квартир и в одной из них у окна стоит, отодвинув штору и глядя вниз, мужчина. Ни у кого и в мыслях нет, что в таком месте можно
Когда двенадцать лет назад в связи с новой работой Салли мы перебрались из Лондона в Раммидж, друзья смотрели на меня с плохо скрытой жалостью, словно нас ссылали в Сибирь. Я и сам, честно говоря, с опаской думал о будущем, поскольку никогда в своей жизни не жил севернее Палмерс-Грин (не считая службы на тренировочной армейской базе в Йоркшире и поездок на гастроли в бытность мою актером, но ни то ни другое не подпадает под определение «жить»). Но все же было бы несправедливо лишить Салли возможности карьерного роста от школьной учительницы до преподавателя высшего учебного заведения. Когда она была заместителем директора начальной школы в Стоук-Ньювингтоне, ей приходилось вкалывать как проклятой, а свою докторскую диссертацию писать в свободное время. Так что для ее исследований в области психолингвистики и овладения языком (не просите меня объяснить, что это такое) объявление о вакансии лектора от Управления образования в Раммиджском политехе подвернулось как нельзя более кстати. Она подала заявление и получила эту должность. Сейчас она старший лектор. А теперь, когда
