Не видя Целого, не зная счет годам… Что людям, нам, в борьбе, в прогрессе, в улучшеньях, Когда вон там звезда, а кладбище вон там? Грядущее – мечта. Ни краше, ни нежнее Не будет жизнь детей. Как эта будет та. Наука… Ах, она скрывает всех умнее, Что тоже ложь она, что тоже лишь мечта! И женщина – мечта, и воля, гордый разум, И смерть бесстрашная, жизнь смеха – всё не то. Я верил тоже в сны, то злобно, то с экстазом, Они мне были всем, теперь же всё – ничто. Что мне теперь слова – культурное наследство, Движение вперед, познанье, человек? Я помню длинный путь, путь, пройденный от детства Как больно говорить – уж пройденный навек. Пусть фразою звенят юнцы и фарисеи… Увидев юношей раскрывшийся вдруг мир, С друзьями я любил мятежные идеи И презирал любовь, и счастие, и мир. И, став лицо с лицом к враждебному нам мраку, Мы не входили в жизнь, мы ворвалися в бой, Мазуркой бешеной пошли в огонь, в атаку, Большою, дружною, веселою толпой, Богаты юностью и сильные познаньем, Благоговение пред словом «человек» Так целомудренно скрывая отрицаньем… Как молод был, красив, как горд был наш набег! Как нам смешон был сон, уют, покой ленивый, Уравновешенность, добро и тупость тех, Чьей жизнью был лишь труд и грех, и грех стыдливый, Позорно-залганный, с оглядкой мелкий грех. Нет, мы не сдались им! Цепь наша разорвалась, И всё ж сперва была упорная борьба, Но в ней душа, мечта, тускнела и терялась… Сдавили будни нас, толпа, толпа, толпа… И начались года бесцельности, истомы, А вера старая горела, как ночник: Не умерли еще сознанья аксиомы, Исходный мысли пункт и старый, свой язык. Мы знали логики и книг непримиримость, И яд всосали мы всех мировых зараз, И стройность общих схем, и непоколебимость Всеобще-признанных, почтенных догм и фраз. Всё подтверждало нам – не с ними быть – отсталость, Но в жизни победить им было не дано, И мы прибавили к ним скепсис и усталость, Самоуверенность, насмешку и вино. Ум, как старик, уж знал, что жизнь – игра дрянная, А сердце юное отвергло жизнь других, И пустота росла, огромная, немая… Но horror vacui есть и у душ людских. И вот когда один, измучен, но развязен, С больными нервами, озлоблен, но без сил, Весь – фраза, весь – актер, уже душою грязен, Уж изолгавшийся, развратником я жил, То раз игрой судьбы жестоко оскорбленным Взглянул на небо я, исполнен слез и мук, И слово «Бог Господь» вдруг в сердце потрясенном Как гром ударило, и бездна встала вдруг. Казалось мне тогда, что небо раскололось, Как будто страшный луч мне сердце разорвал, И Божий слышал я спокойный, ясный голос… В каком восторге я упал и зарыдал. Я убежал в леса и там, полубезумный, Постиг всю прелесть я и ужас всех окрайн, И понимал листвы я говор многошумный И ласку грустную разлитых в мире тайн; Я понял Гёте там, Евангелье, Сократа И Достоевского, и плакал по ночам, И часто застывал пред зрелищем заката, И с нежностью внимал я птичьим голосам. И любовался я, как девушки смеются, Как тени плавные меняются при дне, И, не дыша, молясь, боялся шевельнуться, Чтоб не нарушить «Бог», звучавшее во мне… И проклял я свое былое бездорожье, Доктрины узкие, всю бренность громких слов, И понял всей душой, что жизнь есть тайна Божья И мне дан миг, лишь миг, в безбрежности веков. И вот тогда опять, но весь уже как новый, Как спрут чудовищный, встал город предо мной: Довольный, суетный, торгующий, суровый, С порядком вековым, разнообразно-злой. С безумной высоты, где всё должно быть свято, Я каждый день людей вдруг сразу увидал, День академий, бирж, контор, домов разврата, Трактиров, фабрик, школ, парламентарных зал… Жизнь встала предо мной с неслыханным цинизмом Во всем падении всех спрятанных углов, Во весь гигантский рост железным механизмом Безжалостных, тупых, проклятых муравьев. Не задевало здесь ничьей души уродство, Всё хохоча, борясь, гремело нагло в высь: Мы размножаемся! Мы — сила! Производство! Бессмысленный процесс питанья! Покорись! И с грохотом неслось, бежало дальше, мимо… Я знал бессилие героев и святых,
