И мысль твердила мне: да, всё необходимо. И мысль моя была не за меня, за них! Но были ж слепы все! И каждый был калека, Никто не мыслил сам и только повторял, Никто не понимал другого человека И всякий лишь свое кричал, кричал, кричал… Там не было людей, там были только группы, И не как сами все шли в быстрой смене дней… Как будто люди, мы, не завтра будем трупы, Не трогательна жизнь разумных, нас, людей… И, тем не менее, там каждый между ними Не плакал, не искал, а, порицая грех, Ходил с достоинством, смеялся над другими И, нагло требуя, толкал локтями всех… И где-то по ночам, в глухих углах несчетных, Кончали с жизнью-сном, то швейка, то студент, «Девица», журналист и много безработных… У рева города был аккомпанемент. О, я тогда узнал ночных безумий чары, Страх шороха, луны, всего, всего боязнь… Все мысли перешли в жестокие кошмары, И каждый новый день мне новую нес казнь. И всё меня до слез, до крика раздражало: Я в ресторан ходил, чтоб видеть, как одно Многоголовое жевало, хохотало, Как похоть к женщинам рождало в нем вино. На рынки я ходил, по галереям шумным, Чтоб видеть множество гигантских, красных туш, Всё, что вберется днем одним большим, безумным, Нечистым скопищем без мысли и без душ. Я с жадностью глядел на грубость там, в лабазе, На лица мясников, и вздрагивал, когда Рубили мясо там… О, это роскошь грязи, Дух рынков, сущность их – обман, деньга, еда… Я проводил часы на выси колоколен И видел точки тел, живые точки масс, Спешащих, суетных… Да, я тогда был болен… Всё это был больной и длительный экстаз. Да, я сошел с ума: я помню, раз, разбитый, Я пролежал всю ночь на холоде камней, И плача, и смеясь, просил я у гранита, Чтоб он ответил мне, гранит, коль нет людей. Я к людям кинулся, к борцам за улучшенья, К вождям людей пера, науки и добра… Напрасный труд!.. Я укрепился в мненьи, Что их борьба – пустяк. Профессия, игра… Из преступлений там лишь составляли сметы, Всё приурочили к табличкам мудрецы, Профессора, вожди, писатели, поэты, Все те, кого так чтят почтенные отцы – Все были мелкими, тщеславными жрецами, И каждый сам себе и людям лгал и лгал… Кто добродетельно копался в старом хламе, Кто смертным истины, надувшись, открывал! Ученье истины! А явится иное – Классифицируй вновь, пиши, авгур, пиши… Науки проще жизнь, как проще «я» живое, Но тоньше и сложней, сложней, как жизнь души. Но там всё исказить, запутать всё без меры Считалось тонкостью научного пера… Разноголосица, фразистость, злость карьеры И закулисная на акциях игра… Там гордые слова приклеивали к вздору, Из вздора делали торжественный завет, И были чужды все великому простору, Который дал нам Бог, дал на немного лет. Я посетил друзей. Я полагал, что тоже Они ведь видели святыню бытия? И к мысли и к душе они честней и строже, И тот же жизни путь они прошли, как я. Они пристроились! Расстались с юной жаждой, Твердили вяло мне, что жизнь – посильный труд, Сознанием хитро там оправдался каждый, Что «так и надо жить» и что «так все живут». Одни таскали мне свои статьи в журналах, Где я, нет, не читал про «школьной лампы свет», О гласных городских, прогресса интервалах… У них уж был на всё отысканный ответ. Я видел с ужасом – сентиментальной ложью Они прикрылися, как крепкою броней… Солидность, «да» и «нет» и Богу и безбожью, Эстетика, мораль, театры и покой. А у других встречал над всем большим на свете Глумленье старческих и краденых острот, Пустую болтовню, мышленье по газете И всеспасающий, всевластный анекдот. А кто, чье имя нам вчера лишь было славно, Неловко путался, не знал мне что сказать… Я знал, он, фабрикант, он должен был недавно, Он стачку должен был недавно подавлять… Мне каждый дал совет: «Иди в литературу. Всё ж position. Трудись. Романтик ты, поэт… Иль будь философом, получишь доцентуру. Пора зажить, как все, и бросить дикий бред». Я говорил им «Бог» и слышал: «Но искусство Его должно нам дать! Должна ж быть голова!
