проверяли дважды – в Твери и в Луге. У меня не было надежды благополучно прорваться через этот кордон. Но тут один из моих агентов госпожа Д. сообщила, что ей, может быть, удастся получить для меня билет в международном вагоне.
Такой билет давал громадные преимущества. В таких вагонах путешествуют исключительно комиссары и привилегированные люди, а стало быть, проверка будет не такой строгой.
При первой попытке госпожа Д. потерпела неудачу: все билеты оказались проданными. Ей предложили зайти на следующий день. На следующий день знакомый Д. кассир сообщил ей, что германское посольство только что по телефону отказалось от одного из двух мест в купе, заказанных для своих сотрудников. Госпожа Д. ухватилась за этот исключительный случай и вырвала у своего приятеля драгоценный билет для своего «больного родственника» Георгия Бергмана.
Фамилия эта значилась на паспорте сомнительной подлинности, который капитан Хилл раздобыл в прошлом для себя. Теперь он не нуждался в этом документе и великодушно уступил его мне. Паспорт был выдан якобы купцу Георгию Бергману, родившемуся в Риге в восьмидесятых годах, то есть по меньше мере на десять лет до моего появления на свет. Впрочем, эта хронологическая неточность скрывалась отсутствием фотографии, а личные приметы были так неопределенны, что вполне могли сойти за мои. Кроме того, этот паспорт был моим единственным документом, так как все другие я уничтожил. Выбирать не приходилось и я стал Георгием Бергманом. В дальнейшем мне не пришлось сожалеть об этом.
Итак, самая трудная задача была разрешена находчивой госпожой Д. Я не только получил билет в Петроград, но имел место в купе, заказанном для германского посольства! О лучшем даже мечтать было нельзя!
Капитан Хилл сообщил мне, что в скором времени ожидается освобождение Локкарта и что переговоры об эвакуации членов британской миссии идут успешно. Эти известия значительно облегчили мою совесть, ибо я чувствовал свою ответственность за те волнения и неудобства, которые пришлось испытать членам миссии за последние две недели.
Мой поезд отходил в 8.30 вечера, и я решил, что самый лучший способ сесть в поезд незамеченным, – это прийти к самому его отходу. Необходимо было сделать все от меня зависящее, чтобы избежать проверки моего документа – паспорта Бергмана. В этом отношении мне повезло. Только я приготовился к отъезду, как начался ужасный ливень. И снова, как однажды в Петрограде, я воспользовался этой случайностью, ниспосланной мне провидением.
На станции была масса народа, которая старалась укрыться на вокзале от дождя, и стража была всецело занята тем, что сдерживала толпу. Я ухитрился проскользнуть на станцию, и почти немедленно вслед за этим раздался первый звонок к отходу петроградского поезда. Вход на платформу охранялся железнодорожным чиновником и солдатом. Вокруг них собралась небольшая кучка пассажиров, у которых проверяли билеты и документы. Я продвинулся к левой стороне входа на платформу, к тому месту, где стоял чиновник. Весьма оживленное препирательство возникло между старой дамой и солдатом из-за неточности, имевшейся в ее бумагах. Солдат обратился за помощью к железнодорожному чиновнику, и тот охотно присоединился к их спору. Раздался второй звонок, и толпа пассажиров подалась вперед. «Теперь или никогда», – сказал я себе и, сильным толчком протиснувшись вперед, очутился на платформе. Не смея оглядываться и без видимой торопливости, я прошел к моему вагону.
Проводник проверил мой билет и указал мое купе. Зная, что мой спутник немец, я вошел в купе с весьма сердечным «Гутен абенд» (добрый вечер). Темноволосый, хрупкого телосложения человек в очках и в пижаме вскочил со своего места и, несколько раз поклонившись, произнес: «Гутен абенд! Гутен абенд!»
– Так вы говорите по-немецки? Это просто замечательно! – были его следующие слова.
Я ответил утвердительно. Он казался в восторге от моих слов, и в купе немедленно была установлена атмосфера взаимной благожелательности.
Мой спутник сообщил мне, что он в Москве пробыл всего несколько дней, что он уволен из армии по инвалидности, что является представителем группы германских газет, прикомандированных к посольству для неофициального изучения экономического положения в России.
В это время раздался третий звонок, и поезд тронулся. Я вздохнул с облегчением.
Я должен был ответить откровенностью на откровенность и сообщил ему, что я уроженец Прибалтики, занимаюсь антиквариатом и что приезжал в Москву для покупки предметов старины.
Мы ехали уже в течение нескольких часов, и голод давал о себе знать. Я знал, что госпожа Д. положила в мой чемодан небольшой сверток с едой. Я достал его и предложил своему спутнику разделить со мной трапезу. Он сообщил мне, что его в посольстве снабдили провизией. Мы заказали проводнику чай и занялись приготовлениями. В его свертке содержалось такое обилие пищи, что мой рот мгновенно наполнился слюной. Жареный цыпленок, кулебяка с мясом и целая гора всяких пирожков. В течение многих недель мне не приходилось видеть таких чудес кулинарного изыска.
Я не имел понятия о том, что находилось в моем свертке, но предполагал, что в нем могла быть лишь самая простая пища. Я даже испытывал некоторое чувство неловкости, когда разворачивал бумагу в присутствии моего друга-эпикурейца. Но там оказалось следующее: кусок телятины, нарезанный ломтями, немного черного хлеба, крутые яйца, кусок масла, сахар и полголовки голландского сыра.
Я пришел в замешательство, но больше всего я был озадачен реакцией немца.
– О, у вас есть сыр! Настоящий голландский сыр! Это невероятно! – восклицал он.
Оказывается, что он не ел сыра с тех пор, как ушел из армии. Сыр не выдавался гражданскому населению в Германии ни за какие деньги. Далее немец сообщил, что он особенно страстно любит голландский сыр.
Наша трапеза была весьма приятной. Время было уже за полночь, когда мой спутник, насытившись сыром и вытянувшись на полке, уснул.
Мои мысли вернулись к последним московским и петроградским событиям, и думы о тех возможностях, которые могли бы воплотиться в реальность, осаждали меня с новой силой. Если бы Маршан не оказался предателем… если бы Берзин не струсил… если бы экспедиционный корпус союзников двинулся быстрее по направлению к Вологде… если бы я смог установить контакт с Савинковым… Если, если, если… Одно за другим все это пронизывало меня, словно удары кинжала.
Я подумал о Кроми и о его пророческих словах, сказанных мне в июле: «Если я не уеду в начале августа, они меня обязательно схватят». И теперь его нет в живых. Может быть, лучше смерть, чем эта жалкая борьба…
В купе становилось все темнее. Внезапно из темного угла выступила пожилая женщина и села рядом со мной. На голове у нее был черный платок, в одной руке палка, в другой – корзина, словно собиралась на рынок. «Ах, батюшка, – сказала она, – до чего мы дошли. Хлеб три рубля фунт, да и за эти деньги его нельзя достать. Кровопийцы! Людоеды! Они во всем виноваты!»
Ее лицо показалось мне знакомым. Да, это была та самая женщина, которую однажды ссадили с трамвая за то, что она поносила красноармейцев.
Я старался успокоить ее и шептал, что ее могут услышать, что она будет арестована. «Арестовать меня? Ха-ха-ха!.. – воскликнула она со смехом. – Я их не боюсь. Знаете ли, вы кто я? Я – Россия! Да, сэр, именно, Россия! Матушка-Россия! Я бессмертна! Я подожду еще немного, и затем я их всех умертвлю, как собак, как бешеных собак».
Так же неожиданно, как и появилась, она исчезла в темноте…
Я проснулся от резкого толчка. Поезд остановился.
– Тверь… Станция Тверь… Поезд стоит десять минут! – кричал кондуктор.
«Проверка паспортов», – пронеслось у меня в голове. Сонливость мгновенно улетучилась, нервы напряглись, сердце забилось от тревожного ожидания. Через несколько минут внутри вагона раздались шаги и голоса, постепенно приближавшиеся к нашему купе. Я поспешно лег на полку и притворился спящим. Скоро раздался стук в дверь. На пороге появился комиссар в сопровождении красноармейца с винтовкой и проводника.
– Пожалуйте документы! – сказал комиссар.
Я приподнял голову на койке и сердито ответил с немецким акцентом:
– Какие документы? Мы сотрудники германского посольства!
Комиссар вопросительно взглянул на проводника.
– Да, да, – поспешно сообщил проводник, – это купе отведено для германского посольства.
