– Она велела передать: этот человек говорит правду, – пожала плечами Тавилау-младшая. – Когда он пришел и начал свой рассказ, графиня и двух слов толком не выслушала. Обрадовалась и приказала срочно отвести его сюда. А я как раз была у нее в гостях и подумала – может, вы будете не против, если я тоже послушаю его историю?
– Еще бы мы были против, – вполголоса поделился с Конаном Ши, быстро уразумевший, что сухопарая глазастая девица – наследница торговой империи Аземы Тавилау, и потому заслуживает самого пристального внимания.
«Ну что такого способен поведать старый нищеброд?» – уныло подумал Змеиный Язык. Вслух он, однако, произнес:
– Ну что ж, госпоже Клелии виднее. Досточтимый Цуль, ныне все мы, затаив дыхание, с подлинным трепетом внимаем твоим речам. Говори же, но помни, что время наше стоит дорого…
– А мои слова еще дороже, ибо время есть у каждого, а мои знания принадлежат лишь мне, – демонстрируя недюжинную мудрость, отрезал почтенный Брюхошлеп, достойный представитель Гильдии нищих и побирающихся. – Тот чтец на площади говорил о награде…
– Награду ты только что получил, – мстительно заметил Ши, лишившийся обеда. – И сожрал.
– Что я слышу?! – возопил старец, воздевая к раскаленному небу худые руки в жесте праведного негодования. – За золото слов, ценимое владыками великих империй превыше золота купцов, сей юноша хочет заплатить миской похлебки ценою в два медных сикля?! Так знай же, о несмышленое и надменное воплощение скупости, что ты должен быть благодарен старому Цулю уже за то, что он из милосердия избавил тебя от необходимости есть сие варево, приготовляемое здешним хозяином из чечевицы, гнилой капусты и собачьей требухи…
Диери, нацелившаяся перекусить, поспешно отодвинула миску. Хисс, глядевший на старца сперва со скукой, потом с нарастающим изумлением, затрясся от безмолвного хохота.
– …но если гордыня мешает тебе принять эту жертву, то как благородный человек я готов немедленно вернуть тебе съеденное, в этой же посудине или в любой иной! – с видом оскорбленного достоинства заключил почтенный Цуль, картинным жестом протягивая Ши начисто вылизанную тарелку.
Ши, утратив дар речи, молча таращился то на злосчастную посудину, то на болтливого нищеброда.
Змеиный Язык заржал в голос и задрыгал под столом ногами. Девицы, все трое, залились дружным смехом. Лишь Гилл и Конан сохранили серьезное выражение на лицах, хотя первому это удалось не без труда.
Почтенный Цуль взирал на веселящихся юнцов скорбным взглядом старой мудрой черепахи.
– Воистину, – сказал Хисс, утирая слезы, – сегодня хороший день, ибо не всякую трапезу удается совместить с доброй беседой! Говорят, Килибор Чашник платил по дюжине золотых монет любому, кому удавалось его рассмешить…
– Однако времена Килибора Чашника давно прошли, мир изменился, и золота в монете стало вдвое меньше, – проскрипел Брюхошлеп. – Может быть, два десятка туранских империалов и скрасили бы ненадолго мою старость…
– Двадцать империалов! – задохнулся от возмущения Ши. – Да зачем тебе, старому пню, такие деньжищи?!
– …а может быть, и нет, ибо лучше в бедности хранить достоинство, чем, пребывая в достатке, выслушивать поношения, – невозмутимо закончил старец. – К тому же юные девы в «Алмазном водопаде» берут теперь не меньше трех монет за «тропу двенадцати наслаждений».
– «Тропа двенадцати наслаждений»? Да ты, как я погляжу, весьма бодр для своих лет, – хмыкнул Змеиный Язык. – Ладно же, уважаемый, будь по-твоему. Только д
– Я же говорю, многое с тех благословенных пор изменилось к худшему, – равнодушно пожал костлявыми плечами нищеброд. – Теперь не сыскать среди живущих никого, подобного достославному Килибору.
Хисс, сдаваясь, тряхнул рыжими лохмами:
– С этим жутким старцем невозможно спорить. Держи, пиявица ненасытная! – кожаный мешочек перекочевал за пазуху к почтенному Цулю. – Ну, теперь ты отверзнешь наконец сокровищницу своего тайного знания пред щедрыми дарителями?!
– Благодарствую, юноша, да озарит твой путь свет милосердного Митры. У меня, понимаете ли, завалялась одна вещица… – неспешно начал нищий, извлекая из лохмотьев тонкий пакет, стянутый разлохмаченной синей нитью и запечатанный кляксой дешевого зеленого сургуча. – Вещь эту передал мне ваш покойный дружок, Джай Проныра, за день до того, как сгорела таверна Бритунийки. Джая-то я давно знаю, еще с тех пор, как он мальцом на Блошином рынке промышлял. Раз он на меня наткнулся на Лестнице да и говорит: «Дядюшка Цуль, будь другом – отнеси весточку, куда скажу. Ежели будет ответ – принеси мне. Только в „Нору“ не тащи, отдай где-нибудь в уголке, а я тебе десяток кафаров подкину на бедность». Десять кафаров, они на дороге не валяются, я сходил, с тех пор так и повелось…
– Что значит – «так и повелось»? – насторожился Ши. – Ну-ка, почтенный… Сколько, говоришь, ты уже эти письма туда-сюда таскаешь?
– Так, почитай, почти что с начала года. Вот как раз в канун того дня, в который митрианцы домашних тварей благословляют, Джай ко мне впервые и подошел, – подумав, обстоятельно пояснил Цуль Брюхошлеп.
Ши Шелам и Хисс недоуменно уставились друг на друга. Конан, появившийся в «Уютной норе» позже всех, ничего толком не понял – о чем и сообщил, потребовав разъяснений.
– Честно говоря, первый раз слышу, чтобы Джай вел с кем-то столь затяжную переписку, – признался Хисс. – Он и писать-то умел, как курица лапой… Дядюшка Цуль, часто ли Джай поручал тебе доставлять письма?
– Частенько. Считай, каждую вторую седмицу, – бодро откликнулся нищий, вызвав новый всплеск недоумения. – Но ответ давали не на каждое.
– А куда именно ты их относил? – из всех возможных вопросов Конан безошибочно выбрал наиболее существенный.
Брюхошлеп замялся:
– Вот не знаю я, как тамошние улицы прозываются. Я туда всегда совался с большой опаской, потому как это за Ламламом, в Асмаке, где самые наибогатейшие богатеи проживают, а такому, как я, делать там нечего. Стражники у них злые, как псы голодные, заметят – непременно по шее накостыляют. Разве что описать дом могу. Пятый по правую руку, если идти по той улице, что ведет на закат от большого каменного колодца с изразцами. Перед входом бронзовые ворота в узорах, над ними резная страшенная морда вроде драконьей. Только я с главного входа не ходил, заглядывал сбоку в калитку, где слуги ходят.
– Так, – Хисс ожесточенно потряс головой. – Ага. Ну да. Вот это новость, покусай меня ишак… Какие у Джая Проныры, мир его праху, вожака захудалой шайки из Нарикано, могли быть дела в Асмаке, а? Есть идеи?
– Есть, и очень свежая. Давайте посмотрим, что в письме, – ехидно предложила Диери.
– Читать чужие письма неприлично, – возразила Юнра Тавилау и, подумав, добавила: – Но очень занимательно.
– Кстати, уважаемый, – влез Ши Шелам, – что ж ты письмо не отнес, себе оставил?
– Было так, – зашамкал беззубым ртом Брюхошлеп. – Письмецо это Джай вручил мне ровнехонько накануне того дня, как у вас собирались свадьбу играть. Я еще нанялся к хозяйке, Лорне, столы расставлять и тарелки разносить. Тут меня Джай и заметил, сунул горсть медяшек и вот это письмецо, велел отнести тем же вечером. Я и отнес, но его не взяли. Слуга, что обычно письма забирал и ответы приносил, зарычал на меня, мол, более ничего принимать не велено, катись, мол, отсюда, так тебя и разэтак. Я понес обратно, хотел Джаю вернуть, да поздно пришел – от вашей таверны одни угольки остались.
– Так, – решительно повторил Змеиный Язык, взял квадратный сверток и разломил зеленый сургуч.
Изнутри выпорхнул листок дорогой кхитайской бумаги, золотистой, с нарисованным по краю узором из цветов и листьев. Ровные строчки были выведены старательной, хотя и не слишком умелой рукой.
