Гараиви к прислуге Великого Дворца, сопровождающей Императора и Патриарха во дворец Гирийский, на берег Азии, где святой синод провозгласит иконоборство и истребление православных, уничтожение Добра и победу Зла. Он надеялся увидеть Палладия, Пампрепия и Гераиска, или хотя бы одного из них, чтобы покарать и, если возможно – утопить. Не открыв намерения своего Гибреасу, не сказав об этом Управде, Виглинице, Евстахии, Солибасу, Зеленым, примыкавшим к заговору, и православным, сокрушавшимся, что они разбиты почти без боя, он подплывал к гавани Буколеона и, ожидая отплытия Автократора и его свиты, следил за солнечными часами дворца, коего название «Буколеон» происходило от льва и быка, упрямо бившихся на его пороге. Наконец, заметив Гераиска среди низшей челяди Константина V, он вызвался везти его, и тот, гордясь своим шутовским саном, сел в лодку, которая быстро скользила теперь в открытом море.
Гераиск выпрямился, надменно вытянул шею, поддерживавшую тощую голову с узким черепом тупоумного, и прервал молчание:
– Правда, я лишь мою пока лошадей Автократа, раскрашиваю копыта и расчесываю их гривы, но впоследствии, раскрыв еще другие заговоры, я достигну более высоких степеней, я уверен, что буду протокинегом, так как умею укрощать зверей и справляться с ними. Я буду ухаживать за зверинцем и за соколами Самодержца; я буду вести охоту и убью множество животных. Я очень счастлив, что нахожусь в конюшнях Константина V!
Суда плыли в шелесте весел, под ударами которых вода закипала белой пеной. Морские птицы реяли над ними. Сзади раскинулась Византия, купола Святой Премудрости подымались полукружием над гладкими стенами и, как бы сливаясь, мягко уносились ввысь. Дальше, другие храмы выставляли горбы своих кровель из свинца, меди и мрамора, увенчанных золотыми крестами, около которых кружились аисты. Прояснялись очертания на азиатской стороне в направлении к Босфору, зеленели сады, на горизонте извивалась линия монастырей и дворцов, расстилалась Пропонтида, синеватая, неподвижная, одетая берегами, тянувшимися к мрачному морю Киммерийскому, из которых один был изрезан сонными бухтами, а напротив него, на другом берегу Босфора, стояли города, дремавшие в лазури.
Гараиви сидел, полуобернувшись и показывая спину Гераиску; его необычная далматика пестрела узорами, вытканными красными нитями, изображавшими чудовищную голову выпучившего глаза льва, с отвисшими челюстями, обросшими прямыми волосами, а возле льва красовались розы без шипов на тяжелых, точно деревянных стеблях: это весьма занимало Гераиска и, поглаживая свои плоские бакенбарды, он проговорил:
– Если бы ты покинул Управду, о существовании которого узнал от нас, ты бы имел далматику еще прекраснее и все бы любовались на ее узор. Хотя Великий Папий поместил меня лишь в конюшни, но я надеюсь обладать прекрасными одеждами, головным убором из золота и серебряной ветвью, так как, наверное, буду вести охоты Базилевса и пестовать его орлов и соколов, а когда Константин V выедет в свой дворец Гирийский или другой, я пойду во главе кандидатов, подобно Дигенису, и они будут повиноваться мне, ибо я – протокинег.
Он бессмысленно смеялся. Но Гараиви молчал, ничего ему не отвечая, посматривая на флот, который уже причаливал к берегу Азии, прямо к горам, вершины и хребты которых заслоняли синее небо, непроницаемое, как сардоникс. Их совершенно одинокая ладья казалась в море черной точкой, едва движимой двумя веслами, которые то опускались, то поднимались, а над ней пролетали морские птицы.
– Один миг мы верили, что Управда может быть Самодержцем, потому что в нем кровь Юстиниана; но он им не будет, так как мы раскрыли заговор. А ты, Гараиви, вместо того, чтобы последовать за нами, закрыл нам доступ во Святую Пречистую; ты не будешь никем, не будешь даже чистильщиком овощей, узд и седел, разрисовщиком копыт, чесальщиком грив и мыльщиком коней!
Он грубо захохотал еще громче, а Гараиви греб с ожесточением.
Потом продолжал:
– Я разгадал тебя, Палладий и Пампрепий поняли тебя! Ты отстранил нас от Управды, потому что люба тебе сестра его Виглиница, и ты надеешься взять ее в супруги, когда провозгласят Самодержцем ее брата. Нет! Не будет она твоей супругой, ибо Управда, слабый отрок, не сделается Базилевсом и не сочетается с эллинкой Евстахией браком, о котором поведали нам слепцы в тот день, когда они услышали гласившую о заговоре речь Гибреаса во Святой Пречистой.
– Он покорит себе Империю, и Виглиница будет сестрой Базилевса!
Внушительно звучал сдавленный голос Гараиви, и слов этих было достаточно, чтобы пресечь смех Гераиска. В это время Автократор, Патриарх, помазанники, сановники, войско и вся высшая и нижняя дворцовая челядь высаживались на берег, приветствуемые криками. Но ладья Гараиви удалялась в открытое море, невзирая на сразу встревожившегося Гераиска, в беспокойстве поглаживавшего плоские бакенбарды на испещренном теперь морщинами лице. Пропала его гордость и напыщенное самолюбование! Он перестал издеваться над набатеянином – бедным семитом в заплатанной далматике. Он не манил его больше надеждами на почести и молчал о своем желании стать протокинегом, не говорил более о Виглинице, Управде и Евстахии. Предчувствуя нечто ужасное, он встал. Лодка внезапно закачалась и накренилась вся в сторону Гараиви.
– Все, что я сказал тебе – ложно! Я хотел лишь потешиться и потешить тебя. Существование Управды я открыл тебе одному, я – среди низких слуг и я – раб, Великий Папий бьет меня так же, как и Пампрепия и Палладия, которые сохранили тайну славянина! Вернись! Вернись!
Лодка качалась; нахлынувшая волна залила ее, она погружалась, и отчаянно забарахтался Гераиск; бывший вожак медведей и собак жалобно кричал:
– Спаси меня, Гараиви, ты отец мне, ты брат мой! Я не предам больше Виглиницу и не раскрою брака славянина Управды с эллинкой Евстахией, о котором узнали мы от слепцов и который выдали Великому Папию, избивающему нас.
Гараиви нырнул, появился снова на поверхности и, качнув обеими руками лодку, уронил в воду Гераиска, который, не умея плавать, начал тонуть, жалобно скрючив спину и прижав к бокам локти; мелькнуло его помертвелое лицо, широко разверстый рот, обезумевшие глаза и два растопыренных пальца. Гараиви невозмутимо подплыл к лодке, ухватился за киль, выплеснул набравшуюся воду, сел и поплыл к Золотому Рогу, откуда народ следил за движениями судов. Направив свое суденышко к вратам Карсийским, он вышел на берег, чтобы на солнце высохла его заплатанная далматика, скуфья и грубая туника, едва прикрывавшая его голые ноги. В тени дворца Гебдомона, у фасада, обращенного к Золотому Рогу, он увидал Сабаттия, сидевшего на корточках перед арбузами, сложенными в кучи, доходившими до его груди и закрывавшими его сзади. Вокруг разбросаны были зеленые корки с розовой мякотью и рассыпаны черные семечки.
Иногда какой-нибудь византиец подходил к Сабаттию, который, не вставая, брал арбуз, вонзал в его нежную сочившуюся мякоть грубый железный нож и протягивал покупателю, тут же съедавшему арбуз, уткнув лицо в его рассеченное чрево, и бросавшему затем мелкую монету в деревянную чашку, полную
