мелких денег, на которые продавец смотрел алчным взором, глубоко волнуясь, в приливе вожделений.
Солнце жестко высушило далматику Гараиви и, сияя на ее узорах, придавало ей вид такой ослепительный, что Сабаттий закричал ему:
– Пресвятая Матерь Божия! У тебя одного, Гараиви, такая далматика! Когда соизволением Иисуса я разбогатею от продажи арбузов, сделаю себе такую же! Ты залюбуешься мною и пригласишь к себе в лодку, если, конечно, не превратишься в сановника этого Управды, о котором столько говорят и которому покровительствует Святая Пречистая, православные и Зеленые!
– Мы, быть может, будем казнены! – ответил Гараиви. – Святой синод собрался, конечно, возвестить уничтожение икон, а мы воспротивимся этому повелению. Добро – сильно, но и Зло – тоже. И мы пострадаем раньше, чем будет оно побеждено. Но Управда станет Базилевсом, или же один из сынов крови его, и тогда возрожденной империи Востока не придется терпеть ига Автократора, прибегающего к доносу какого-нибудь Гераиска, чтобы сокрушить наш заговор!
И он удалился, пожимая плечами, а плохо понявший речь его Сабаттий, долго еще любовался его далматикой, которая вдали вся сияла под лучами солнца.
V
На берегу Халкедона стоял дворец Гирийский, фасад которого был обращен к морю, у побережья прорезанному триерами с поднятыми в одну линию веслами, плоскодонными судами, надводные части которых походили на укрепления, паландриями и однопарусными суденышками, которые, роняя серые и красочные тени, скользили вокруг по воде с проворством стрекоз, мелькающих на зеленой пелене болот. Константин V и Патриарх, предшествуя помазанникам и сановникам, вслед за ними растянувшимся в виде хвоста, направились ко дворцу, окруженные дворцовой челядью и войском, осененные радугой знамен и мелькающих крестов, перевезенных на судах флота и особо назначенных для этой цели барках. Некоторые хлынули в дворцовые залы, другие рассеялись в садах, обширных и холмистых, где глубоко возделанная земля источала, разливала и раскидывала повсюду сны и цветы, сотворяя истинное чудо Империи, под оживляющим соленым дыханием близкого моря. Сановники и помазанники удалились скоро, но рокот сверху обнаружил их присутствие в одном из этажей здания, красными колоннами которого окаймлялись окна со спущенными занавесями, и чувствовалось, что люди эти, высадившиеся в сопровождении войска, замыслили собрание необычное, собрание, в котором предстоит обсудить вопросы значительные с суровой самоуверенностью. Автократор и Патриарх поднялись по лестнице, которая вела к портику перед дворцом, украшенному многоцветной живописью и увенчанному вызолоченным куполом. Вдруг, точно инстинктивно, они оба остановились в полуобороте друг к другу, с озабоченным взором. Константин V отбросил за плечи хламиду; кивок головы сдвинул сарикион его немного набок, что придало ему слегка шутовской вид и не вязалось с величием его сурового лица, с орлиным носом. Патриарх сделал такое же движение, от которого остроконечная тиара сползла ему на ухо, обнаружив розовую кожу старческого черепа, а всему облику его сообщив какую-то легкость и эластичность, не соответствующих толстой броне его одежд, в которых он шествовал, как бы изнемогая. Свой патриарший посох, с тремя постепенно спускавшимися крестами, он держал в руке, выступавшей из далматики, застегнутой у шеи пряжкой из рубинов и сапфиров; далматика была твердая, тяжелая, расширявшаяся книзу, и на спине ее виднелась вытканная евангельская сцена, гармоничная в едином круге и как бы рассекавшая тело: «Успение Богородицы». Богоматерь, окруженная сиянием, покоилась на низком ложе, в полукружии стояли коленопреклоненные, плачущие мужи, ангелы реяли в искусной ткани воздуха; над нею раскинулся свод неба, в виде напрестольного балдахина. Константин V, который не расставался с мечом и державой, остановился, без сомнения поняв, что Патриарх вызывает его на разговор. Тогда приблизился один из группы сановников, закачалась тыквообразная голова Дигениса, и заколыхался вздутый живот его по направлению к самодержцу, который величаво протянул ему державу, вложил меч в ножны, прикрепленные к перевязи, обвивавшей сагион лентой жемчугов, засунул за пояс освободившиеся руки и направился дальше, возле себя имея Патриарха и оставив евнуха, который преклонился.
– А, быть может, ты прав, Святейшество!
Сарикион Константина V накренился набок и походил на маленький купол, полуопрокинутый ветром. Теперь увлекал он высокопоставленного помазанника подальше от дворца, кровли которого вырезались из пышной зелени, из кудрявых деревьев слегка волновавшихся под дуновением моря. Он запечатлел свое государственное величие в искусственной улыбке со сквозившим в ней оттенком презрения и противоречившей благодушию, чувствовавшемуся во всем оживлении его лица, затаившемуся в углах глаз, отражавшемуся в степенной мягкости голоса.
– Без сомнения, если твое Самодержавие не внушит повиновения членам святого синода, то решения их будут иными, чем бы ты этого хотел. Мое Святейшество оказало уже давление на нескольких, они будут покорствовать тебе, но другие… Ах, разве можно знать!
Их полуоткрытые рты намекали на животрепещущий вопрос, который они хотели, но не решались задать друг другу. Патриарх отстранил свой посох. Автократор освободил одну руку из-за пояса.
– А игумен Гибреас, Святейшество?
Маленькие круглые глаза помазанника избегали взгляда Константина V, вдруг необычно засверкавшего! И взгляд этот уже не был благодушным, исчезла только что звучавшая степенная мягкость в его голосе, он выступал, слегка двигая плечами; Патриарх, не ожидавший, что он так горячо отреагирует на Гибреаса, следовал за ним с заметной робостью.
– А игумен Гибреас, Святейшество, игумен Гибреас?
– Ах, этот игумен, Самодержавие, этот игумен!
Они замолчали, сделав несколько случайных шагов по зелени, которую кактусы окаймляли острыми листами; сикоморы, маслины росли на холмистой почве садов, увенчанные исполинскими кудрями, закрывавшими их вершины. Море азиатское сливалось с европейским и расстилалось, изрезанное зелеными островками, изборожденное триерами и, как голубое поле, распахиваемое плоскодонными судами с носами, похожими на плуг. Белые птицы вились над его поверхностью бесконечными спиралями, возносясь от вод к прозрачной лазури небесного свода, в середине которого, словно громадное паникадило, неподвижно горело и лучилось солнце.
Наконец, Патриарх засопел и заговорил визгливо и пронзительно, что выдавало в нем старого скопца и что подчеркивалось к тому же матовой дряблостью лица, эластичной подвижностью стана, несоразмерно длинными руками и широкими бедрами, которыми он вилял под тяжелой далматикой.
– Игумен этот Гибреас, он брат мой во Иисусе, – он сотворил крестное знамение, – никто не знал его, правда; но монастырский храм Святой Пречистой – обычная колыбель таких мятежников. Вспомни, Самодержец, что Святая Пречистая – исконный враг власти государственной и даже духовной, какова есть моя, патриаршая, и с которыми она борется во имя учения своего о Добре, ибо в них усматривает воплощение Зла; точно не во зле творится восстание против Базилевсов и Патриархов, поставленных Самим Теосом управлять людьми, карать людей и награждать их. Брат мой во Иисусе, Гибреас, – он вторично
