Может, поэтому он узнал меня?
Ковер у ванной стал темно-коричневым. Темное пятно подбирается ко мне.
Пятна на рубашке, потом — на брюках. Боль в том месте, куда он меня пырнул ножом. Пятна остались на заборе, через который я перелезал. Пятна на ковре в холле отеля «Монрой». На крыше. Энтони Липаски очень рассердился, что я не дождался его.
Я отчетливо помню голос Барнса. Он сказал, что узнал меня. Что видел, как я следил за ним.
И что понял, что я догадался.
Я ощутил приятную тяжесть ножа в руке, когда отнял его у Барнса. Полагаю, именно в этот момент по моим глазам он понял, что я все знаю.
Каким-то образом ему удалось снова завладеть ножом. Помню горячую струйку крови на боку. Секундная стрелка отсчитывала последние мгновения моей жизни. Он ждал, когда я на него брошусь.
Мне показалось, он удивился, когда мне удалось перекинуть его через край. Наверное, я и сам был удивлен. Нож сверкнул в последний раз, полоснув меня по левой руке. Так сказать, прощальный привет.
На ковре образовалось большое мокрое пятно, такое большое, что я могу на него улечься. Интересно, какие будут ощущения? Как себя чувствовал Барнс, лежа в луже собственной крови?
Помню, как блестел нож на мостовой рядом с ним, словно осколок зеркала. Мне жалко было с ним расставаться, но спускаться вниз, на мостовую, было слишком тяжело, равно как и вернуться к маленькой девочке, которую Барнс оставил для меня.
Энтони испугался за меня. Я это понял по его глазам, когда он появился.
Родители Шаланны прислали мне ее фотографию после окончания первого класса. В качестве подарка. У нее ускользающая улыбка, выражение, которому, как мне кажется, ей пришлось с большим трудом учиться заново. Фотография стоит в рамочке на моем столе, и когда прикасаюсь к стеклу, оно кажется мне теплым и вибрирующим.
Это мой кусочек Шаланны. Я должен отослать его обратно. Но думаю, что не смогу.
Моя левая рука со дня на день становится все крепче. Швы скоро снимут, и доктор считает, что со временем я восстановлюсь полностью. Бок беспокоит, но время от времени.
Помню, доктор не советовал мне принимать ванну. Швы.
Я сам включил воду? Или Барнс?
Глава 9
Стук в дверь раздался в тот момент, когда Алекс натягивала кроссовки. Управление дома, в котором она снимала квартиру, всегда внимательно следившее за ее личной безопасностью, недавно вставило в дверь глазок, ровно на фут выше уровня ее глаз. Пришлось принести табуретку из кухни. Через объектив «рыбий глаз» она увидела мужчину с неестественно раздавшимися боками.
После чего вернулась на диван, не потрудившись пригласить гостя в квартиру.
Он вошел без всяких формальностей. Просто вежливо прикрыл за собой дверь и прислонился к косяку. Алекс уставилась на него. Привычная волна гнева боролась с не менее привычной волной страсти.
— Почему ты не говоришь, чтобы я убирался домой? — произнес Ролли Истфилд. Она отказалась от мысли найти вторую кроссовку и запустить в него. Не лучший вариант. Во-первых, насилие. Во-вторых, глупо швыряться в мужчин предметами своего туалета. Никогда не знаешь, к чему это приведет.
Он, конечно, не красавец: слишком худощав, слишком черняв, слишком узкоглаз. Но это не важно. Он столь же губителен для нее, как бутыль с цианидом. Его обаяние — в полнейшей уверенности, что она рано или поздно все равно сделает так, как он пожелает.
— Это что, допрос? Ты, кажется, крысолов, а не полицейский, — сладостным тоном проговорила она и принялась тщательно перешнуровывать кроссовку. Она не хотела видеть ни его глаз, ни его улыбки.
— Если бы ты попросила, это могло бы быть интервью.
— Если бы я попросила, я бы заплатила за это. Почему бы тебе не убраться домой, Ролли? Я же сказала, меня тошнит от тебя. Кончено. Хватит. Ты проходил такие слова в начальной школе? — Она услышала свой голос — высокий, дрожащий. Пришлось постараться, чтобы взять себя в руки. — Что тебе нужно?
— Ты. Я соскучился по тебе, Алекс.
Вот так просто, брутально. Ролли Истфилд никогда не был соблазнителем. Именно это она обожала, именно этого безумно жаждала, и сегодня — несравнимо сильнее, чем когда-либо. Алекс Хоббс, очень уравновешенная женщина, стремилась отдаться. Ролли спокойно наблюдал за ней, не, попытался приблизиться, не остановил ее, когда она встала и, пошатываясь, прошла в спальню.
Она захлопнула за собой дверь, заперла на замок, опустилась на диван. Вторая кроссовка оказалась здесь, на полу. Аквамариновые полоски симпатично выделялись на чисто белом фоне. Подошва была не такой девственно чистой. Такова уж судьба всех, кто внизу.
Ощущение присутствия Ролли Истфилда тяжело давило на грудь.
Стоит расслабиться, и сразу представляешь на себе его руки, его губы, его обнаженное тело, в плавном скольжении соприкасающееся с ней.
Руки непроизвольно сжались в кулаки. Но этого было явно недостаточно, чтобы отогнать возбуждение. Проклятые рефлексы, как у собачек Павлова!
— Ролли, иди домой, тебя жена ждет, — удивительно спокойно произнесла Алекс. Вся квартира была пропитана ожиданием.
Спустя несколько очень долгих минут щелкнул замок входной двери. Алекс сидела на диване, бездумно уставившись на потрепанную подметку своей кроссовки, на мелкие осколки щебня, застрявшие между рифлеными бороздками. Потом перевела взгляд на подзеркальный столик, где в беспорядке валялись фотографии.
На одной из них под каким-то дрянным желтым навесом стоял Ролли, запечатленный с хот-догом в одной руке и флакончиком масла для загара — в другой. Один из редких моментов, когда он смеялся. Он прекрасно смотрелся в плавках оливкового, как армейская униформа, цвета, мускулистый, как грейхаунд,[4] и — когда нужно — почти такой же быстрый.
Миссис Ролли Истфилд (Сюзен), вероятно, не обратила внимания ни на загар Ролли, ни на морской песок в его туфлях, ни на карточку «Америкэн Экспресс», по которой он заказывал им билеты на самолет в Мексику. Миссис Ролли Истфилд, очевидно, ничего не знала. Или не хотела знать.
Алекс никогда не хватило бы духу заставить Ролли признаться жене. Ролли слишком хорошо ее знал.
Она встала с кровати, уронила кроссовку, сбросила с ноги другую, повернула замок и открыла дверь.
Ролли Истфилд сидел на диване с «Нэшнл лайт» в руках. На губах блуждала едва заметная улыбка. При ее приближении он поднял голову. Темные глаза были добрыми, ласковыми. Она ненавидела его демонстративную доброту и ласку, ненавидела себя за то, что верила в это.
Она села рядом с ним на диван. Ролли отложил газету.
— Меня такими дурацкими шутками не купишь, — проговорила она, пока он опускал ее на мягкие ситцевые подушки, согретые утренним солнцем. Губы его были мягкими, но настойчивыми.
— Я знаю, — пробормотал Ролли.
Она вытянулась, приникая к нему всем телом.
Она ощущала странный гул, словно втиснутая в пещеру, омываемую едва ощутимыми теплыми волнами.
Каждая клеточка организма вздрагивала, словно не в силах поверить ее собственной глупости.