– Твой член да моя мужская сущность: из нас двоих получился бы отличный мужик, – смеется он.
Я закуриваю и гляжу на дорогу. Мимо нас торопливо сбегают к краю дороги обожженные молдавским летом тополя. В небе ни облака, осень прекрасна, и я постепенно успокаиваюсь.
– Почему он дал убить себя так легко? – спрашивает сам себя легавый.
– Как баран, – сплевывает легавый.
– Им так положено? – спрашивает он меня.
– Подставь щеку, и все такое? – интересуется он.
– Вряд ли католическая церковь располагает инструктажем на случай встречи священника с маньяком, – устало отвечаю я.
– Хватит иронизировать над моей верой, – говорю я.
– Ладно, прости, – поднимает он руки, и машина виляет.
– И за это тоже, – ловит он мой взгляд.
– Все дело в напитке, – я внезапно понимаю, как все это было.
– В смысле? – не понимает легавый.
– Он убил священника по обряду ацтеков, – объясняю я. – Конечно, не формально, а по сути. Формально ему пришлось бы положить жертву на камень. А тут камня не было, вот и пришлось орудовать над сидящим.
– Ну, и? – заинтересован легавый.
– Жертвоприношения у ацтеков, – нехотя говорю я, – часто были добровольными. Чтобы человек не особо понимал, что с ним происходит, ему за несколько дней до смерти начинали давать специальный отвар.
– Зелье? – присвистывает он.
– Типа того, – говорю я. – Человек был опьянен, послушен и вял. И не чувствовал боли.
– И он дал ему этого дерьма, – говорит легавый.
– Ну, да, – говорю я.
– То есть они не хотели, чтобы жертва мучилась? – спрашивает легавый.
– Так точно, мой генерал, – не хочу продолжать я.
– Уколол, – улыбается он, глядя на дорогу.
– Фехтовальщики в таких случаях говорят «туше», – сообщаю я.
– Ты фехтовал? – поднимает брови он.
– Нет, – поднимаю брови и я.
Он молчит, а потом недоуменно спрашивает:
– Так какого дьявола ты выпендриваешься?
И в самом деле… Я включаю радио и закрываюсь от звуков наушниками. Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах, печальным голосом поет какой-то русский рокер. Дурной сон. Хотелось бы мне проснуться сейчас, думаю я. Что же. В таком случае мне придется повторить то, что сделала Света.
Ведь жизнь – это и есть сон, не так ли?
– …ты себе представляешь? – говорит она.
– Ни хера себе! – поддерживает ее подружка.
– Во-во! – говорит он.
– А то! – видно, что подруге не впервой поддерживать беседу бессмысленными восклицаниями.
– Я, мол, тебя перееду как танк, и хрен ты что сделаешь! – восклицает она.
– Во мудак! – чеканит она.
– Стой, нам красный, – говорит подруга.
– Да и хрен с ним! – говорит она, но останавливается.
Девушки одеты в одинаковые розовые курточки, белые сапоги и розовые джинсы. В России так не одеваются уже лет пять, стало быть, в Кишиневе в самый раз.
– Хорошие сучки, – кивает мне легавый.
– Розовенькие, – смеется он.
– Следи за дорогой, – говорю я.
– Иди на хер, – говорит он.
– Угощайся, – говорит он.
– У нас в багажнике труп, – говорю я.
– А ты предлагаешь мне покурить травы? – иронизирую я.
– Да, – совершенно серьезно отвечает он.
– У нас в багажнике труп, и я предлагаю тебе хорошей травы, – говорит он.
– Да ты сдвинулся, так тебя, – говорю я, но протягиваю руку.
– Э, нет, – говорит он и затягивается еще раз.
– А вот теперь бери, мой мальчик, – говорит он.
– И, конечно, – говорю я, – курить тебя научили на войне, мой ветеран?
– Разумеется, – кивает он.
– Не говори ничего Жене, – просит он.
– Какого дьявола мне ей говорить? – удивляюсь я.
– Какого дьявола ей до какого-то легавого? – поражаюсь я.
– Да плевать ей на тебя, – говорю я.
– И держись от нее подальше, понял, ты?! – с яростью тычу окурком в пепельницу я.
– Я просто попросил, – грустно говорит он.
– Хорошо, – холодно отвечаю я.
– Я ничего не скажу Жене о травке, которую ты курил, – говорю я.
– Просто скажу, что мы отвезли одного жмурика в печь, но о траве ни слова, – смеюсь я.
Он хохочет, и мы оттаиваем.
– Почему мы стоим? – спрашиваю я.
– Мы стоим целую вечность, – спохватываюсь я.
– Чувствуешь запах дьявола? – спрашивает он.
– Ты обкурен до чертиков, – внезапно озаряет меня.
– Ну, да, – мямлит он.
– Мать твою, ты курил до того, как припереться в церковь? – спрашиваю я.
– Не отвечай! – прошу я.
– Потому что ты курил! – рычу я.
– Мать твою! – запрокидываю я его голову и смотрю в зрачки.
Белков у него нет. Это можно назвать разве что «красками». Я ругаюсь и открываю дверцу.
– Меняемся, – запоздало предлагает он.
– У меня нет прав, – сажусь я на его место. – Но лучше так, чем с тобой за рулем.
– Иди ты, – хихикает он.
– Береги Женю, – просит он.
– Это достойная женщина, – говорит он.
– Излишне достойная для такого извращенца, как ты, – хихикает он.
– Пардон, – глупо прижимает палец к губам он и прикрывает глаза, борясь со смехом.
Я, матерясь, вспоминаю, где там газ, где тормоз, и с четвертой попытки завожу машину. Если нас тормознет любой дорожный полицейский, нам конец. Ни один судья этого мира не отпустит двух накурившихся марихуаны придурков, которые едут без прав на машине, в багажнике которой валяется труп священника. Я вспоминаю, что мы даже стул от него не отвязали, и стону сквозь зубы. Внезапно до меня доходит. В городе пусто. Абсолютно. Такой пустой город я только в фильме видел, «Адвокат дьявола» называется. Людей, мать их, нет! Ветер кружит по пустым улицам.
– А как же, милый, – невнятно говорит легавый, усилием воли поднявший подбородок с груди.
– День вина, – говорит легавый.
– Весь город в поле у аэропорта, жрет вино и танцует национальные танцы, – мычит легавый.
– Трогай! – хохочет он.
Меня прошибает мерзкий пот. Машина с двумя уже описанными мной придурками, и две телки в розовых
