— А ты ступай за мной, да погляди, — зловеще грустно сказал председатель, после чего отцу Василия стало как-то особенно неуютно и одиноко на пыльном дворе.
Прокравшись к сараю, где Василий занимался техническими работами, мужчины осторожно приоткрыли дверь и заглянули внутрь. Самого Васи в доме не было, работал в поле, потому можно было не бояться. Но все рано было боязно. А вдруг в сарае — адская машина?..
… А ведь примерно она там и оказалась! Онемев от ужаса, председатель и отец Василия глядели на странную конструкцию, напоминающую три этажерки, поставленные друг на друга непонятно чего ради. Напомнило все это председателю, о чем он и не преминул шепотом заявить, огромный старинный корабль, с обилием парусов. Отцу это не напомнило ничего, кроме ссылки в Сибирь, которую он, тогда совсем еще ребенок, еле пережил с родителями-кулаками. Правда, вслух об этом крестьянин не вспомнил — ссылал-то их в Сибирь нынешний председатель, а чего хорошему человеку худое напоминать?..
— Интересно, что это? — вместо этого сказал он. — Уж не тряпки какие-то на фанере, да с рейками?
— Да уж тряпки, и на фанере, и с рейками, — ядовито поддразнил председатель, — так ведь что толку-то, если мы самого главного не знаем?
— Чего? — испугано спросил отец, и сердце его сжалось, потому что сына он любил, и сердце у него после Сибири было жалостливое, а глаз слезливым. — Чего мы с тобой не знаем?
— Мы с тобой не знаем, — стиснул зубы председатель, нахмурившись, — ЦЕЛИ, с которой твоим преступным сыном был создан этот преступный аппарат.
— Слушай, Коваль, — сказал, смелея от трусости, отец Василия, — ты сыну дело не шей. Чай, двадцатый съезд уж прошел. И вас, сталинистов, мы всех разоблачили. И сына моего на мучения на Север куда отправить, как ты нас отправил, я тебе не дам, понял?!
— А что, — искренне обиделся председатель, — глядишь, отправим куда, а он перевоспитается.
— Я тебя, — со слезами на глазах, потому что снова вспомнил себя маленького в Сибири, сказал отец Васи, — сейчас вилами в бок перевоспитаю.
И аккуратно притиснул председателя вилами к стене сарая. Несколько минут мужчины глядели друг на друга, а под ногами у них мелькали шустрые, как блохи, сельские куры. Глаза у отца Василия побелели, и он начал на вилы давить. Правда, от страха он сам умирал. Ведь он, — в чем никогда и никому не признался, — всю жизнь был не мужчиной, а дубиной поломанной. Всего боялся и по ночам часто плакал, когда вспоминал своего отца: тот возвращался в поселение с окровавленными от рабской работы руками и кусал губы, пока мать раны жиром мазала… Как мать шишки по ночам, чтоб никто не видел, собирала и лущила, а семена толкла и в хлеб добавляла…. Как кончились к январю припасы, а зима в Сибири долгая, и брат, любимый брат его, пятилетний Гриша, от голода опух, животик у него расперло, и лежал под забором, и все просил мамку поесть, а потом замолчал…
Глядя на своих давно умерших, — едва из ссылки вернулись, — родителей, отец Василия с глазами, полными слез, почти лег на вилы. Председателя пока спасала папка.
Коваль сначала удивился, потом испугался и ситуацию попробовал разрядить.
— Ну, может, он и не вредитель, сынок-то твой, — умиротворяюще пробурчал он, — может, его по ошибке в кружок троцкистов приняли, вот он и сварганил это…
— Да что ЭТО?! — снова заплакав, спросил отец парня, — может, здесь и нет ничего такого!
— Да ты погляди внимательно-то, — снова осмелел председатель, — ну, как такая штука не может быть чем-то опасным, подозрительным и крамольным?
Отец Василия вздохнул, опустил вилы и присел на корточки, вглядываясь в сынов агрегат. Что уж говорить, выглядел он чем-то опасным, подозрительным и крамольным. А значило это только одно. Сына посадят. Сердце отца сжалось и навсегда замерло. С тех пор он и заикаться немножко начал, и губа у него нижняя то и дело подрагивала. Председатель с удовольствием наблюдал за тем, как односельчанин его страдает, и жалел, что нет у него возможности сфотографировать это и повесить фото на доске позора у правления Ларги. Ведь в глубине души Коваль так и остался сталинистом, и двадцатый съезд ему был нипочем.
— А что это вы тут делаете? — удивился Василий, застыв на пороге сарая. — Папа? Товарищ пре…
И не успел он договорить, как отец его свалился ему в ноги, рыдая, и начал просить:
— Ох, Вася, Васенька, скажи, что ты затеял? Против советской власти что надумал? Что это за адская машина тут у тебя?! Покайся! Пошли вместе в райотдел, сдадимся. Тех, кто сдается, долго не мучают! Ох, кровинушка, что ж ты…
— Явку с повинной пусть напишет, — деловито предложил председатель, усевшись на корточки, — у меня вот и бумага есть, и ручка. Только в самом низу пусть обязательно укажет, что это я, председатель Коваль, помог бдительностью своей его козни разоблачить!
— Укажет, укажет, — рыдал, корчась, отец Василия, — все укажет, только ЕГО не мучайте, ЕГО оставьте, идолы, сына моего единственного…
— Идолов, — высунул язык председатель, который уже что-то строчил, — тоже в протокол занесем…
Василий сначала не понимал, а потом все сообразил и рассмеялся. Распахнул окно сарая, и куры из него повылетали все, и пух их, и воздух свежий влетел, и смеялся Василий так долго и так заразительно, что с глаз отца его будто кто бельма срезал. И понял он, что времена уж нынче не те, и расстреливать его сына единственного никто не будет, и не сделал он, — комсомолец и отличник по физике, химии и математике, а литературу, что ж, литературу они подтянут, — ничего плохого. Понял это и председатель Коваль, а потому с сожалением порвал донос и протокол, которые уже составил. Вася, отсмеявшись, подошел к странному агрегату, вызвавшему столько подозрений у бдительного председателя, и сказал:
— Тяни за мной на сельскую площадь, падла, первую советскую копию первого самолета братьев Райт!
— Перед нами, — начал лекцию семнадцатилетний и очень красивый Василий, чем-то похожий на вошедшего тогда в моду Григория Григориу, — первая точная советская копия первого самолета братьев Райт, товарищи! И, следовательно, товарищи, перед нами первая копия первого самолета в мире!
Толпа уважительно молчала, глядя, как Василий, не спеша, ходит вокруг странного агрегата, мало похожего на самолет, с указкой. Но против лекции никто не возражал, потому что за нее освободили от работы в саду и в поле. Неподалеку от сельчан с довольным видом прохаживался руководитель районного ДОСААФ, счастливый из-за того, что в подведомственном ему селе объявился механик-самородок.
— Что представляет собой, товарищи, самолет товарищей Райт? — спросил Василий, язвительно добавив: — Принятый некоторыми товарищами за странный и подозрительный агрегат?
— Васенька, — тихо и умоляюще шепнул Коваль. — Милый…
Вася злорадно улыбнулся и продолжил лекцию. С председателем они порешили так. Василий ничего про вредительский замысел Коваля объявить подозрительным агрегатом первую советскую копию самолета братьев Райт никому не расскажет. Но Коваль за это на самолете пролетит вторым пилотом.
— Ты, падла, не бойся, — кряхтел Василий, когда они с Ковалем тащили самолет к сельсовету. — Механизм как часы работает, я уж проверял. Полетим невысоко, метрах в двадцати над землей. И недолго, километров с пять. Потом вернемся.
— Вася, я высоты боюсь, — скулил председатель, — не надо…
— Боишься, падла, — кивал никогда не матерившийся Василий, — и правильно. Но я с тобой ведь полечу. Так что не убьешься.
— Вася, я высоты бо…
— Знаю. Поэтому и полетишь. Чтоб тебе, животное этакое, хоть так все слезы моей семьи и моего убиенного дяди Григория отлились!
— Вася, — утирал слезы Коваль, — ты же говоришь как антисоветчик!
— Нет, — улыбался Василий, — это ты антисоветчик, потому что едва не объявил подозрительным агрегатом первую советскую копию самолета братьев Райт! Которую я сделал тайком, чтобы порадовать руководство МССР и лично товарища Бодюла. А потом и руководство СССР и лично товарища Брежнева. А ты, падла, хотел помешать радости товарищей Брежнева и Бодюла. И кто ты теперь после этого?
