тоже его соблюдай. Если шаурму берет студент-араб, из наших, ему специй и мяса положи чуть больше. Если покупатель из местных, клади всего чуточку, но поменьше. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается. Эта фраза, — «все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается» — будет, кажется, сопровождать его во все время пребывания в Молдавии, раздраженно подумал Ахмед.
Как и многие его соотечественники, Ахмед приехал в Молдавию, чтобы за очень небольшие деньги получить диплом медика. Кое-кто, правда, приезжал вовсе не поэтому. Для молдаван все арабы были на одно лицо, да и спецслужбы здесь работали слабо, поэтому в Кишиневе пережидали плохие времена многие ребята из палестинских организаций. Молдавская полиция их не трогала, да даже и проверять не пыталась: неприятности здесь никому не были нужны. Торгуй шаурмой в свободное от лекций время, ухаживай за местными девчонками, не задирай местных парней, и живи, сколько хочешь. Так, собственно, Ахмед и поступал, и Молдавия ему очень нравилась.
— Главное, никаких споров и конфликтов на религиозной почве, — учили недавно приехавшего в Кишинев Ахмеда старшие коллеги. — Иначе нас отсюда за две недели попрут. Когда приезжал премьер- министр Турции, местная полиция решила выдворить из Кишинева всех курдов. Ну, вот нас всех отсюда и выслали в провинцию на две недели. И объяснить им, что курд и сириец, или, суданец, к примеру, представляют разные страны и народы, было невозможно. Местные — народ очень терпимый. Главное, их не раздражать.
Ахмед слушал, кивал, и нарезал лук кольцами. Это было его главной обязанностью: за день ему приходилось чистить около двадцати килограммов лука. Друзья даже прозвали его «Чипполино». По вечерам, приходя в квартиру, которую он снимал на пару с сокурсником, Ахмед с раздражением улавливал стойкий запах лука, исходивший от него самого.
— Махмуд, — застенчиво спрашивал он хозяина время от времени, — когда мне доверят резать помидоры?
— Еще не время, мальчик мой, — сопел хозяин, и отправлялся курить кальян, — ты пока не научился толком работать с луком.
Работники смеялись, и отпускали клиентам новые порции шаурмы. Все они работали по принципу конвейера: каждому была доверена одна операция. Ахмед резал лук, Саид — мясо, пришлый молдаванин Сержиу, женатый на дочери Махмуда, — огурцы…
В результате работали они очень быстро, и даже составляли конкуренцию местному «МакДональдсу», расположенному в пятидесяти — ста метрах от их киоска.
Когда началась война в Ираке, Ахмед выходил в ночную смену. Тщательно выбрившись, парень набриолинил волосы, и надел на указательный палец левой руки золотой перстень.
— Жалко, что у нас не покупают шаурму американцы, — мрачно сказал ему вместо приветствия Саид, пиливший огромный кусок мяса, — ох, как жалко…
— Конечно, я расстроен, — подумав, ответил Ахмед, — потому что я не люблю страданий, крови и смерти. Но в политику лезть не хочу. Не по душе мне все этого.
— А чего ты хочешь? — враждебно спросил молдаванин, зять Махмуда, который, как и все местные в подобных случаях, стал большим арабом, чем настоящий араб. — Устроиться в «МакДональдс» на четверть ставки?
— Нет, — аккуратно нарезая лук, ответил Ахмед. — Я хочу получить диплом, жениться на красивой девушке, с которой познакомился здесь два дня назад, и остаться жить в Молдавии. Я буду врачом.
— То есть, пусть американцы нападают на нас и убивают всех, кого захотят? — угрюмо уточнил Саид.
— Нет, — удивился Ахмед, — с чего ты взял? Разве я говорил так? Я сказал, что расстроен.
— И тебе не хочется убить американца? — уточнил Саид.
— Какого американца? — не понял Ахмед. — Я могу хотеть убить американца, который сделал мне что-нибудь плохое. Но поскольку я не знаю ни одного американца, как я могу хотеть его убить? Как вообще можно желать убить нечто, абстракцию?
— Студент, — с неодобрительной ухмылкой сказал Сержиу, — философ…
— Медик, — робко поправил его Ахмед.
Все это, — и ночная смена, и жар от мяса для шаурмы, и волосатые руки коллег по работе, — начинало нагонять на него уныние. Некоторое время мужчины молча резали овощи, и мясо, а высокий афганец, молчавший все время, выдавал покупателям шаурму через окошечко. Лоб Саида покрылся мелкими капельками: как бутылка пива в телевизионной рекламе.
— Да поймите же вы, — жалобно объяснил Ахмед, — я против войны. Не люблю я Америку. Но что мне толку взять да и убить какого-нибудь американца, который такой же человек как я: только на учебу гамбургерами зарабатывает, а не шаурмой.
— В «МакДональдсе» нет ни одного рабочего-американца, — возразил, глядя в стенку, Сержиу, — только местные. И работают они за копейки. Американцы их эксплуатируют.
— Ты сам мне говорил, что Махмуд платит нам меньше того, что мы зарабатываем, — начал спорить Ахмед, и кружочки лука у него получали все кривее и кривее, — значит, и он нас эксплуатирует?
— Ты хочешь сказать, что мой родственник Махмуд — американец? — побледнел Сержиу.
— Да вовсе не это я хочу сказать, — в отчаянии всплеснул руками Ахмед. — И что вы сегодня слова мои перевираете?!
— Махмуд, — вмешался в спор Саид, — нас не эксплуатирует, потому что он наш единоверец и дает нам возможность заработать, пока мы вдали от родины.
— Получается, — не сдавался Ахмед, — что и американцы дают местным заработать, пусть и немного, да, к тому же, они ведь тоже единоверцы. Христиане.
— Как не отсох твой язык говорить все это сегодня? — задумчиво спросил Саид, насаживая на вертел новую порцию мяса.
— Я против войны, — устало заключил Ахмед, — мне не нравятся их военные, но я не имею ничего против какого-то американца, который сейчас режет лук в забегаловке, и вспотел из-за глупого спора с другим глупым американцем. Который, может, убеждает моего американца в том, что нужно обязательно убить араба. И вот этот американец, тот, что мой, уставший, режет лук, и говорит напарнику: слушай, что тебе сделал этот Ахмед, который сейчас режет лук, как и я. Ахмед плохой, ты убей его, — говорит злой американец. Вот глупый.
Огни парка, разбитого напротив киоска, перевернулись, и Ахмед очень удивился. Потом он умер. Саид вытащил из спины парня тесак, и плюнул на тело:
— Значит, я, по-твоему, глупый американец?! Собака.
— Саид, — спокойно заговорил тощий высокий афганец, и все удивились, — Саид, он вовсе не это хотел сказать.
— Вот уж ни…
— Но раз уж, — спокойно повернулся суданец к Саиду, перебив того, — ты это сделал, то, будь добр, вынеси тело несчастного в подсобку, заверни в ковер, и вывези куда-нибудь, где его можно сжечь. Не думаю, что местная полиция его хватится.
Саид, глядя в пронзительно — мудрые глаза афганца, растерялся. Растерялись и все остальные.
— Да, и еще, — остановил их афганец. — Вымойте пол.
— Кровь Ахмеда в огурцы попала, — недовольно сказал Сержиу, — придется выкидывать…
Афганец улыбнулся:
— Оставь. Все равно здесь в хорошей шаурме никто толком не разбирается.
— Примите и распишитесь, — широко улыбнулся Петреску, внося телевизор в комнатушку ограбленной балерины.
Та только ахнула. Отказавшись от скромного угощения (нужно быть в форме, говорила, краснея, балерина, но Сергей понимал, что денег на хорошую еду у нее попросту нет), лейтенант Петреску решил обойти дом.
Полуразрушенная пятиэтажка была окружена тополями: они как раз цвели, и из-за пуха трудно было смотреть. Сощурившись, Петреску спустился на четвертый этаж (балерина жила на пятом) и прошел в общую кухню. Под ботинком что-то сочно лопнуло. Беззвучно выругавшись, Петреску отошел подальше от
