друзьям, — и посплю на могиле Канта.
Правда, связь его с Натальей омрачало то, что встречались они слишком редко, всегда на съемных квартирах (и никогда у нее дома, где ему так хотелось побывать) и всегда только она звонила ему перед этим.
— Я же мужчина, дорогая, — говорил, поправляя галстук, Константин, — мне приятно почувствовать, что и от меня что-то зависит.
— А от тебя, — вскакивала она с постели, — пузанчик, ничего не зависит. Ни-че-го.
И снова смеялась. Константин не выдерживал, улыбался, и обнимал ее, жадно внюхиваясь в воротник ее рубашки, наброшенной на голое тело.
— Ты спишь еще с кем-нибудь? — спрашивал он в макушку Натальи.
— Да, — роняла она.
— С кем? — ревниво мучил себя Танасе.
— С Кем-Нибудь, — дразнила его девушка, и утанцовывала в другой конец комнаты, одеваться.
Опустошенный Константин подходил к окну и мрачно глядел на шпиль старинной гостиницы «Лондон», что почти в самом центре Кишинева. Отсюда был виден весь центр: даже киоск, где продавали шаурму арабским студентам. Неплохо бы, лениво думал Константин, затягиваясь сигаретой, хоть раз ее попробовать. Говорят, вкусно.
— Отнесись к этому проще, — говорила, забавляясь, Наталья, — мы развлекаемся, вот и все.
— Да, — шумно выдохнув, соглашался Танасе, и спрашивал, — у тебя есть мечта?
— А что? — она редко отвечала на вопросы, это выводило его из себя, но пока он сдерживался.
— Я бы нашел магазин, где продаются мечты, и купил твою самую заветную.
— Ты, как и все молдаване, поэт, — хохотала Наталья, натягивая чулки, — и, как все молдаване, плохой поэт.
— Шовинистка, — шлепал он ее по заду.
Она же хватала его за руку, и галстук вместе с костюмом снова летели к чертям под диван, и она снова запрокидывала голову, и, снова и снова и снова вжимая ее бедра в старый диван (я словно виноградный пресс, — думал он, судорожно дыша), Константин шептал, схватив ее за волосы:
— Волосы твои между ног вьются, как мягкий ворс на молодом початке. Я обдеру зубами тебя, мой початок, я прожую твою молочную плоть. Тело твое…
На седьмое свидание она, смеясь, накормила его вареной кукурузой.
— Осама, — склонился перед молчаливым афганцем Саид, — позволь мне быть твоей правой рукой. Ты великий человек. Спрятаться здесь, в этой дыре, в то время, как тебя ищут по всему миру американские шакалы…
Афганец недоуменно поднял брови, и стал лишь чуть быстрее нарезать овощи. После того, как убили Ахмеда, который делал это, луком пришлось заняться Осаме. Саид все стоял на коленях, вытянув губы к поле рубашки афганца. Несколько минут мужчины работали молча. Наконец афганец не выдержал, и спросил Сержиу.
— Что это с ним?
— Он думает, что вы — Бен Ладен, — почтительно ответил зять хозяина киоска.
— Это еще почему?
— Ну, во-первых, — неуверенно начал Сержиу, — вас зовут Осама…
— Логично, — хмыкнул Осама, — ничего не скажешь.
— Во-вторых, вы очень на него похожи.
— На кого?
— На великого воина, грозу неверных, Бен Ладена, — нарушил почтительное молчание на полу Саид.
— То есть, по-твоему, я похож на Бен Ладена? — грустно заключил Осама, очищая следующую луковицу.
— Так точно! — восторженно ответил Саид и вновь принялся целовать подол рубашки Осамы.
— Как же я могу быть Бен Ладеном, если я на него только похож? — зловеще спросил Осама, и на мгновение прекратил резать лук.
Сержиу показалось, что сейчас в киоске для шаурмы произойдет еще одно убийство. Горло его сжалось, но попыток перехватить руку Осамы он не сделал: Сержиу боялся мусульман, и считал их сумасшедшими жестокими людьми. Когда коллеги-арабы начинали разговаривать на своем языке в его присутствии, Сержиу казалось, что они обсуждают террористический акт. Не больше, не меньше. Жестокие звери, думал он, опасливо и восхищенно подливая соусу в шаурму. Именно поэтому он женился на дочери владельца киоска: чтобы все боялись его, Сержиу, зятя сумасшедшего жестокого мусульманина. Добряк Махмед об этом и не подозревал.
— Итак, вы — не Осама, — хриплый шепот Саида прозвучал в киоске как-то особенно неприятно.
— Напротив, мой друг. Я — Осама, — усмехнулся афганец.
— О, великий вождь, — вновь заползал перед коллегой на коленях Саид, — как ты мудр и умен. Я даже на мгновения поверил в то, что ты не Осама.
— Разумеется, я Осама, — потрепал его по плечу афганец, — а теперь вставай и режь помидоры.
Утерев слезу радости, Саид встал, отряхнул колени, и принялся за работу.
Наутро, когда их смена закончилась, Сержиу пошел домой через парк у Кафедрального Собора. Когда в конце пешеходной дорожки, по которой он шел, показалась женщина, Сержиу ничего не заподозрил. Даже обрадовался: ему доставляло удовольствие разглядывать хорошеньких женщин именно сейчас, летом. Их кожа, — то молочно-белая, то смуглая, была покрыта в это время года мелкими каплями пота; особенное наслаждение доставляла Сержиу мысль, что, вернувшись домой, к мужьям и приятелям, женщины лежат под мужчинами, подрагивают, а на верхней губе у них у всех, как одной, — тоже капельки пота. Мельчайшие капельки… А вместо мужей и подруг на каждой из них лежит он, Сержиу…
— Проклятье! — завопил Сержиу, отвлекаясь от очень приятных мыслей.
Ведь только что женщина, шедшая ему навстречу, бросила Сержиу под ноги три красных цветка. Бедолага встревожился не на шутку: как многие жители Молдавии, он был очень суеверен, и верил в заговоры, заклятья и проклятия. Три цветка, брошенные под ноги незнакомой женщиной, был более чем уверен Сержиу, это не что иное, как черная магия.
— Сука! — заорал он вслед неторопливо уходящей женщине. — Колдунья проклятая! Мразь! Жалко, вас сжигать перестали!
На Кафедральном Соборе зазвенел колокол, и Сержиу снова вздрогнул. Настроение было безнадежно испорчено. Нужно было срочно зайти в церковь помолиться и поставить пару-тройку свечей, которые своей благодатной силой блокируют черную магию. Кому понадобилось насылать на него проклятие, Сержиу не задумывался. Сам человек завистливый, он почитал таковыми всех окружающих, и поэтому был уверен, что врагов у него великое множество.
— Дайте мне три толстых свечи, три средних, и три — совсем тоненькие, — попросил он прихожанку, торговавшую в храме.
С тополя на Сержиу издевательски прикрикнула ворона. Мужчина, глянув на парк, побледнел. Людей, несмотря на то, что было уже восемь утра, — в это время парк был полон горожанами, спешившими на работу, — здесь не было.
— Где же люди? — пробормотал он, стуча зубами и пытаясь зажечь свечу на подувшем вдруг ветру.
— Сегодня же суббота. Выходной день, — равнодушно пояснила ему прихожанка.
Слегка успокоившись, Сержиу прошел в храм. Здесь было, как всегда, хорошо и светло: сотни свечей горели на золоченых подставках у икон. Быстро перекрестившись, Сержиу опустился на колени, и пополз, — совсем как Саид к Осаме, подумал он, и постарался отмахнуться от назойливой мысли, — к иконе Богоматери с тремя руками. Это была самая знаменитая икона Молдавии, привезенная сюда со священной горы Афон. Богородица, нежно державшая у груди младенца двумя руками, и третьей поглаживающая голову маленького Иисуса, была увешана кольцами, цепочками и серьгами. Это были дары прихожан, благодарных
