Петреску, улыбаясь, следил за ними. Девушка смотрела на журналиста сверху: стрижка у нее была короткая, под мальчика, а уши из-за солнца были красными, и, как ему показалось, просвечивали. Ресницы у нее были короткими, из-за чего глаза ее были беззащитными. Она вся казалась беззащитной.
Дан Балан даже пожалел бы ее, если бы она в этот момент не плюнула ему в лицо.
Когда девушка плюнула в лицо Балану четвертый раз, журналист не выдержал, и оттолкнул ее от себя.
— Довольно, — Петреску схватил девицу под локоть и потащил к дверям банка. — Он всего лишь газетчик, да, к тому же, вам сочувствует.
— Да? Что-то не видно тех, кто нам сочувствует, — яростно выпалила она.
— Я-то уж вам точно не сочувствую, — усмехнулся лейтенант, — все вы делаете как дураки.
И объяснил: по всем правилам военного искусства, вместо того, чтобы толпиться в проходах улиц, бастующим нужно прикрыть фланги.
— Полиция заходит с флангов, окружает, и все. Пиши — пропало.
— Военный? — она закурила.
— Нет. Полицейский. Но я не на работе.
Против его ожиданий, плевка не последовало. Она просто ударила его ногой в пах. Видимо, такая у нее специализация, подумал Петреску, согнувшись и схватив ее за руки. С другой стороны улицы начали подъезжать грузовики с водометами. Толпа негодующе заревела. Девушка широко раскрыла глаза. Зеленые, автоматически отметил подающий надежды полицейский Петреску. Задумчиво посмотрел на нее, на волосы, провел воображаемую черту от ее макушки к своему плечу, что-то прикинул:
— Вы русская?
Она обернулась так яростно, что Петреску даже испугался:
— Нет, нет. Вы меня не поняли. Мне вообще-то все равно. В смысле, ну, вы — славянка?
— Да. Какая разница?
— Никакой. Наташа?
— Знакомы?
На этот раз он уже не испугался тому, как резко она повернула голову. Отпустив ее руки, и приставив два пальца к виску, лейтенант представился:
— Абонентский ящик номер тысяча двести тридцать четыре дробь тридцать четыре «а».
Когда она захотела в пятый раз, он уже не смог. Бормоча, — «ничего, ничего», — она сползла вниз, и будто кипятком лейтенанта обдала. Он застонал и попросил ее надеть платье. Серое платье до пят, с капюшоном.
— И капюшон надень.
Она так и сделала. Минут через пять, представляя ее монахом средневекового аббатства, а себя — соблазняемой им девой, Петреску кончил. При этом, что его очень удивляло, она не касалась члена рукой. Вообще не касалась. Переодевшись, Наташа пошла на кухню.
— Надо тебя накормить, — она плотоядно улыбнулась, — восстановить силы.
— Для человека, получившего коленом в пах, я, кажется, неплохо справляюсь.
На кухне она рассказала ему о своем последнем любовнике. Они прожили два года.
— Да не очень-то он мне и нравился, — Наталья бросила быстрый взгляд на запястье, — просто ты не представляешь себе, что это значит: придти домой, открыть холодильник и увидеть, что он пустой. Причем ты знала это, когда собиралась открывать холодильник.
Петреску согласно кивал, хотя отлично представлял себе, что это такое — пустой холодильник.
— В общем, — она закурила, убрав со стола огромную тарелку с салатом (помидоры и зелень), — он мне был нужен для того, чтобы физически существовать.
— Вот как?
— Тебя это шокирует? — она удивленно смеялась.
— Нисколько. Это очень разумно.
— Ну и еще кое-что, — Наталья улыбнулась, нарочито кокетливо, — эти ваши мужские белки… Они нам просто необходимы. Просто необходимо, чтобы они в нас впитывались…
— Ты о сперме?
— О чем же еще, милый? — она хохотала.
Тогда Петреску решил, что она — катализатор. Кажется, так называют вещество, которое используют на уроках химии для определения других веществ в сложных составах. В ее присутствии, хочешь — не хочешь, а будешь таким, какой есть. Или обозначишь свое присутствие. Глупость, пафос и самонадеянность мужчин в ее присутствии особенно видны, — пафосно решил Петреску.
Мужчины воспринимают себя как центр мироздания, для нее она сама — часть этого мироздания.
— Когда он выяснил, что я с ним ради того, чтобы выжить, то сказал мне, трагически помолчав перед этим: любимая, я понял, ты лишь терпишь меня…
— А ты?
— Милый, сказала я ему, — наконец-то ты это понял, и, кстати, могу сказать, за что терплю. Ты — мой кошелечек.
Наталья снова рассмеялась и распахнула холодильник, демонстрируя сцену годичной давности. Должно быть, неуютно он себя чувствовал, этот последний любовник. После того, как период невезения кончился, и работа нашлась, она его бросила. Но это было значительно позже описанного ею разговора. Петреску положил ноги на стол. Ей было плевать.
— Ты настолько его притягивала, что он терпел все даже после того, как ты себя разоблачила?
— Милый, он же мужчинка. Мужчинка. Он просто выкинул это из головы, как делают мужчинки со всем, что их не устраивает. И, наверняка, выдумал какую-нибудь убедительную историю. Чтобы убедить себя в том, чего нет.
— Ты не такая.
— Нет, конечно, — Наталья чуть помотала головой, дым у лица рассеялся, и она ему подмигнула — и ты уже должен был это понять.
— Твой принцип, — Петреску важничал, — называть вещи своими именами.
Наталья кивнула. Потушила сигарету и потянулась. Встала: майка на узких плечах, живот виден, старые джинсы.
— В…и меня.
Петреску решил, что перед ним — греческое божество, случайно попавшее в его век. Мантисса. Первое впечатление было у лейтенанта — уж она-то из буржуа. Из вырвавшихся из под родительской опеки буржуа, сорвавшихся с катушек от нежданной свободы. Вы бы тоже сорвались: ждать-то приходиться по 18–20 лет. На самом деле, буржуа она была куда меньшим, чем Петреску. Конечно, она тоже была молода, она тоже читала Лимонова, и Буковски, и ей нравилось; правда, нравилось и ему, но она не считала это протестом. Она могла наплевать на что угодно, а он — нет. Она оказалась куда сладострастнее и раскованнее.
— Здравствуйте, Дан.
Сотрудник Службы информации и безопасности Молдовы, майор Эдуард прошел в кабинет, и огляделся, не снимая темных очков.
Рабочее место Дана представляло собой небольшую прокуренную комнатушку пять на семь метров. Белые некогда занавески почернели, и на их грязном фоне еле проглядывало очертание какого-то лица. Эдуарду даже пришлось приподнять очки, чтобы убедиться: силуэт действительно есть, это не оптический обман. На подоконнике, отчаянно, как умирающий, разбросав желтые листья в стороны, засыхал фикус. Старая машинка, — «Ятрань», автоматически подметил Эдуард, — издавала нервные звуки, и каретка, несмотря на то, что Дан перестал печатать, то и дело улетала куда-то влево. Лента на машинке была затертой. Два стола, три стула, на одном из, покачиваясь, расположился Балан. Эдуард брезгливо приподнял плащ, и спросил:
— А что это у вас за занавески такие? С портретами…
