– Савоська! – испуганно вырвалось из уст Коли, вспомнившего про Степана. – Эй, Савоська! – крикнул он в форточку. – Здорово! Куда ездил?
От неожиданности мальчуган вздрогнул и повернул к форточке грустно-унылые глаза.
– Это я-то? – переспросил он, увидев в окне барича. – А в Качалов лесок. Дровишек на кухню привез. Дядя Ераст меня затемно поднял. Матка у нас хворает. А братан пропал.
– Ты, верно, голодный? – забеспокоился Коля. – Хочешь хлеба?
Савоська молчал, стыдливо опустив голову. По всему было видно, что ему очень хочется есть. Коля торопливо просунул в форточку остаток краюхи:
– Бери, Савоська, бери. А днем пирога тебе принесу. С печенкой!
Сзади кто-то потянул Колю за рубашку. Опять эта няня!
– И что мне с тобой делать? – сердилась она. – Застудишься – и помрешь. Нет, видать, ни капельки тебе меня не жалко.
– Что ты, нянюшка, что ты, милая! – бросился к ней Коля.
– Я так тебя жалею, так люблю. Ты хорошая!
– Была бы хорошая, не мучил бы меня своим непослушанием. Вот ужо, если не матушке, так Александру Николаевичу беспременно на тебя пожалуюсь. Он человек справедливый. Пускай тебя уму-разуму поучит…
Встреча
…Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и большом тоскливо сердце ныло.
Мутный рассвет еще только поднимался над городом, когда из настежь распахнутых ворот белого губернаторского дома выехала красивая, покачивающаяся на рессорах карета, запряженная тройкой сытых породистых лошадей.
Управлял тройкой представительный, с широкой, как лопата, бородой, кучер. Он с достоинством держал вожжи, то натягивая, то ослабляя их. Позади скакали на рыжих конях два солдата в теплой обмундировке – один седоусый, толстый, лет пятидесяти, другой помоложе, с заметными следами оспы на лице.
Очень скоро не совсем обычная для этих мест, внушительная карета оказалась на левом берегу Волги. Отсюда, стоило только обернуться, хорошо был виден оставшийся позади город: приземистая, точно вросшая в берег, арсенальная башня – жалкий остаток окружавших когда-то город неприступных крепостных стен, бесчисленные лазурные и золоченые главы старинных церквей, длинный ряд невзрачных мещанских домишек.
По бокам замелькали подслеповатые избенки Тверицкой слободы, показалось усеянное покосившимися деревянными крестами кладбище с унылой часовней из красного кирпича. Затем стали надвигаться высокие сосны, запестрел мелкий, осыпанный первым легким снегом кустарник.
Сопровождавшие карету солдаты негромко беседовали между собой.
– По здешней дорожке я, братец ты мой, хаживал, и не один раз, – простуженно хрипел седоусый солдат, придерживая висевшую сбоку саблю.
– Это по какому такому случаю? Ты ведь не тутошний, сказывал – тамбовский, – откликнулся молодой.
– Арестантов, братец ты мой, сопровождал. В Сибирь, на каторгу! – объяснил старый солдат.
– Вот оно что! – блеснул глазами собеседник. – Выходит, эта дорога до самой Сибири тянется?
– Выходит так. Потому ее Сибиркой и прозывают.
Солдаты замолчали, задумались. Изредка всхрапывали кони, Мерно постукивали колеса. Карета катилась теперь столбовым почтовым трактом, по сторонам которого тянулись нескончаемой линией белоствольные березы.
Рванул холодный, пронизывающий ветер.
– Ну и погодка, будь она неладна. Все нутро насквозь продувает! – зябко поеживаясь, жаловался молодой служака.
– Да, погодка – того, неважнецкая! – снисходительно подтвердил седоусый. – Я уж и без того простудимшись…
– Эх ты, служба, служба! – вздохнул молодой солдат. – И за какие только наши прегрешения терпеть приходится? Чего ради? Ровно ты собака бездомная. Нет, той, пожалуй, лучше. Она, по крайности, вольная. Куда хочет, туда и бежит. Не то, что мы… Верно ведь баю?
– Верно-то оно верно, парень. Только ты того: языку воли не давай! Он, известно дело, не только до Киева – до Сибири доведет, – сурово предупредил старый солдат. – За такие слова, ежели, не приведи бог, начальство услышит, как раз по этой самой дорожке, по Сибирке, с шумом-звоном тебя погонят. После Сенатской[3] куда как строго везде стало.
– Я что, я ничего, – боязливо залепетал молодой солдат, – я так, промежду прочим.
Карета спустилась вниз, к переезду через узенькую речку. Но тут, на самой середине полуразрушенного моста, заднее колесо, проломив гнилую доску, с треском провалилось. Кучер, едва не слетев со своего возвышения, громко ругнулся.
Дверцы кареты с легким стуком отворились, и из нее глянул полный человек с холеным, чисто выбритым лицом. Это был царский сановник граф Лопухов. Он приезжал в Ярославскую губернию по делам службы и теперь спешил в Кострому, боясь, чтобы не замело дорогу снегом – тогда далеко в карете не уедешь.
– Что такое? – раздраженно бросил Лопухов, нервно передернув плечами. – Почему остановились?
