– А еще решили так: целый месяц не замечать Нелидку, – продолжал Мишка, явно удовлетворенный поддержкой друга. – Будто и нет его. Спросит – не отвечать, заговорит – не слышать! Пускай поскорее к дядюшке-сенатору улепетывает подобру-поздорову… Ты смотри, не оплошай. Душа у тебя мягкая: пожалеешь. Он к тебе сейчас же лисой, лисой. Ноты – ноль внимания, фунт презрения! Ясно?
– Будь покоен. Не подведу!
– Вот и славно.
Придвинувшись вплотную, Мишка с опаской оглянулся вокруг и зашептал в самое ухо друга:
– Секрет тебе скажу… Государь к нам приезжает…
– Ей-богу? Не врешь? – изумился Николай.
– Истинная правда! Со дня на день ждут. Батяша сказывал. Он-то уж все знает…
Вот оно что! Не зря, выходит, Степан спрашивал…
Забренчал предупредительный звонок. Поднявшись со скамьи, приятели в обнимку направились в класс. Вошли в неприветливую переднюю. Окон в ней не было. В покривившемся настенном подсвечнике тускло горел, разбрызгивая сало, огарок свечи. В углу, в полумраке, застыл, как призрак, Иуда. Он пронизывал каждого холодным взором. Иуда посмотрел на Некрасова как-то особенно, недовольно задвигав сухими скулами.
Из настежь распахнутых дверей класса пахнуло курительным порошком. Это сторож Алексей прошелся по всей гимназии перед началом занятий с горящей медной курильницей, напоминающей церковное кадило. Так делалось с тех пор, как с низовьев Волги дошли тревожные слухи о холере, беспощадно косившей людей…
– Аве, Никола, аве![24] – радостно крикнул Глушицкий, завидев в дверях Некрасова. Вслед за тем он гулко застучал ладонями по парте: – Музыка – встречный! Трам-там-там! Трам-там-там!
– Здорово, Колюха! – весело горланил Коська, отрываясь от учебника, в который решился заглянуть в самую последнюю минуту.
Приветствия и восклицания неслись изо всех углов.
С первой парты, как ни в чем не бывало, приветливо махал рукой Пьер Нелидов. Но Николай и взглядом его не удостоил.
В дверях выросла сутулая фигура Петра Павловича Туношенского. Нетвердым шагом дошел он до кафедры и плюхнулся на стул. Утихший было шум возобновился с новой силой.
– Опять под мухой! – ухмылялся Мишка.
– Великолепно! – обрадовался Николай, вытягивая томик Бенедиктова из ранца. – Почитаем!..
Кроме скучной латыни, Петр Павлович преподавал также риторику и логику. Николай был глубоко убежден, что даже Иван Семенович не мог бы сделать логику интересной. Иное дело – риторика. Тут тебе и разные размеры, «в современной пиитике употребляемые», как гласил учебник Кошанского, тут тебе и древняя поэзия, и лирические стихотворения.
Если дать все это достойному мастеру, то заблестит риторика, словно алмаз.
А Петр Павлович, как плохой повар: готовит безвкусные, пресные блюда из превосходных продуктов. Надо же все засушить до такой невероятной степени! Не стихосложение, а волынка какая-то. Ни одного памятного примера, ни одного живого слова.
– Строгий гексаметр, – утомительно и нудно тянул Туношенский, блестя алым носом, – состоит из четырех дактилей или спондеев, пятого дактиля, а шестого спондея или трохея…
Дактили, спондеи, трохеи! Попробуй тут разберись! Прямо ископаемые какие-то.
Ведь писал же Александр Сергеевич Пушкин без всяких этих спондеев, просто и понятно:
И Бенедиктов тоже неплохо сочиняет:
Размышления Николая были нарушены возгласом учителя:
– Эй, кто там? К доске!
Туношенский уставил вытянутый палец, как дуло пистолета, целя в гудевший перед ним класс.
– Ну?
Никому не хотелось подниматься с места. Кто его знает, что вздумается спрашивать учителю. Пьяному всякое на ум взбредет.
– Ну? – начиная сердиться, повторил Петр Павлович.
Андрей Глушицкий решил принести себя в жертву. Он подошел к учительскому столу.
– Итак, м-м, – глянув мутными глазами на Глушицкого, замычал Петр Павлович, – ты кто таков? Чем заниматься изволишь?
– Это я-то? – стукнул себя в грудь Глушицкий. – Гимназист. Уму разуму у вас обучаюсь.
– Ах, так! Фамилия?
– Глушицкий.
– Граф?
– Не совсем, – помедлив, ответил Андрей, опасаясь какого-нибудь подвоха.
Голова Туношенского метнулась к столу. Он с трудом поднял ее.
