– Напрасно, сожалительно. Граф Глушицкий – это, м-м, недурственно. Почему же ты не граф? А?
Глушицкий молчал.
– А, собственно, м-м, зачем ты здесь торчишь? Следить за моей нравственностью приставлен? Так? – сердито откинулся на спинку стула учитель.
– Сами вызывали.
– Вызывал? М-м. Не помню. Зачем?
– Урок отвечать.
Туношенский с недоверием глянул на ученика.
– Урок? М-м. Пожалуй!
Понуро опустив голову, он задумался.
– Что ж, собственно, спросить тебя? А? Подскажи!
И, не дав Глушицкому рта раскрыть, строго, как только мог в таком состоянии, произнес:
– Ладно! Ответствуй! Что, м-м, есть сравнительный период?
– Сравнительный период, – бойко затараторил Глушицкий, – есть не что иное, как спряжение глаголов зайн и верден, оно ведомо было человечеству еще во времена Александра Македонского и Юлия Цезаря, когда атаман Ермак Тимофеевич завоевывал Сибирь грозному царю Ивану Васильевичу, а Дмитрий Самозванец просил руки у польской гордячки Марины Мнишек.
«Что за околесица? Что за чушь?» – прислушался к Глушицкому Николай. Уж не заучился ли, бедняга? Да нет! Он просто дурачится!
А Глушицкий продолжал барабанить:
– Сие есть книга, глаголемая требник преподобного отца Сергия, а кто ее стибрит, тому бог судия. Что позволено Юпитеру, не позволено быку. А ля герр комм а ля repp.[25] Хау ду ю ду?[26]
Голова учителя свалилась на стол. Легкий свист пронесся по классу.
К столу подскочил Коська Щукин. Он пустился впляс вокруг учителя, тихонько припевая:
– Наклюкался! Налимонился! Назюзюкался!
Ничего не слышал Туношенский. Из его багрового носа лились мирные рулады.
В классе становилось шумно. Мишка вложил два пальца в рот и хотел свистнуть. Но Николай дернул его за рукав:
– Не надо! Иуда услышит. Возьми вот лучше эту штучку, – он вытащил из кармана берестовую, с узорными завитками и кожаным ремешком тавлинку, которую изготовил в Полушкиной роще.
Мишка бесцеремонно забрал ее и спросил;
– С табаком?
– Пустая.
– Эх ты! Кто же пустую дарит? Чудак!
Обхватив ладонью подбородок (ни дать ни взять, настоящий мыслитель!), Мишка задумался. Потом стукнул себя кулаком по лбу:
– Эврика![27]
В следующую минуту Мишка оказался около Туношенского. Он оттолкнул к стене все еще продолжавшего паясничать Коську и начал бесцеремонно ощупывать карманы засаленного, с заплатами на локтях учительского сюртука.
Николай насторожился. Кажется, через край хватил Мишка! Ох, не поздоровится ему, если Пьерка донесет Иуде. Обыскивать учителя? Обшаривать его карманы? И зачем это? Ведь не деньги же Златоустовскому потребовались?
Ну, конечно же, не деньги! Мишка не вор. Тем более, что у Петра Павловича никогда гроша в кармане не бывает.
Всего-навсего старую серебряную табакерку с поддельным изумрудным камешком вытащил из учительского сюртука Мишка. Открыв ее, он с наслаждением потянул носом:
– Хорош! С ароматом.
Вслед за тем, не торопясь, он пересыпал табак в свою тавлинку. А серебряная табакерка снова вернулась на место к своему законному владельцу. Тут со всех сторон потянулись руки, понеслись голоса:
– Дай понюхать!
– И мне щепотку!
– И мне! И мне!
Подняв тавлинку над головой, Мишка уговаривал с чувством собственного достоинства:
– Не лезьте, черти! Всем достанется!
Он пошел вдоль парт, протягивая тавлинку то вправо, то влево.
