– Пожалуйте учительского. Со специями.
Пьерка Нелидов тоже намеревался взять свою долю, стремясь показать, видно, что он заодно со всеми. Но вместо тавлинки перед ним вырос внуши «тельный Мишкин кулак с большим заскорузлым пальцем; на-ка, выкуси!
– Апчхи! Апчхи! – дружно раздавалось со всех сторон. Ничего не скажешь, славный табак. Николай убедился в этом, набив нос мелким, как мягкая пыль, пахучим зеленым порошком. Отчихавшись, он попытался было читать, но с трудом разобрал две туманные строчки:
Глаза его наполнились слезами.
А Петр Павлович все еще находился в объятиях Морфея.[28] Должно быть, хороший грезился ему сон – губы его умильно чмокали, а вырывавшийся из заросших волосами ноздрей посвист был нежным, как воркование весеннего голубя.
В классе уже свыклись с неожиданной свободой. Шума стало меньше. Кто играл в карты, негромко переговариваясь, кто, сосредоточенно сопя, «жал масло» из соседа, кто аппетитно жевал, вытащив из ранца купленный по дороге в гимназию свежий, обсыпанный белоснежной мукой калач.
Один Мишка не унимался. Тавлинка почти опустела. В ней оставалось всего две-три понюшки.
– Щукин! – позвал он Коську, которому вздумалось, по примеру учителя, прикорнуть на дальней парте.
– Чего? – недовольно отозвался Коська, лениво открывая глаза.
– Ко мне! Мигом!
– Не хочу.
– Дельце есть.
– Какое?
– Секрет!
Секрет? Это интересно. Можно, пожалуй, и подняться. Коська приблизился к стоявшему около учителя приятелю.
– Ну? Говори!
Мишка что-то таинственно зашептал ему на ухо. Но на Коськином лице не выразилось никакого удивления. Видно, секрет был не таким-то уж важным.
– Начнем? – спросил его Мишка, сделав три шага в сторону черной, как монашка, железной печки.
– Давай! – без особой охоты согласился Щукин, следуя за Мишкой. – Может, Николу позовем?
Златоустовский безнадежно махнул рукой:
– Пускай книжками забавляется, читарь-мытарь!
Но Николай уже кончил читать. Бенедиктов исчез со стола. Теперь все его внимание привлекали Мишка и Коська. Что они там замышляют, неугомоны?
– Действуй! – приказал Златоустовский, высыпая из тавлинки на ноготь большого пальца остатки нюхательного табака.
Коська с силой распахнул печную дверцу. Она дробно задребезжала. Зола и пепел густо посыпались на пол.
– Кричи! – командовал Мишка.
И Коська закричал:
– Карету его сиятельству-выпивательству графу Туношенскому!
Шумно хлопнув дверцей, будто закрывая экипаж, Мишка громко чихнул. Закатил глаза. Ни дать, ни взять – Петр Павлович.
– Благодарствую! – произнес он голосом учителя.
В классе весело зафыркали. Улыбнулся и Николай. Очень уж похоже изобразил Мишка Туношенского. И откуда только у него такие актерские замашки?
А печная дверца заскрипела снова. И опять раздался Мишкин голос:
– Кричи!
– Мусорную тачку его преомерзительству Иуде поганому! – просвистел Коська.
– Апчхи! Благодарствую! – ссутулившись и не сгибая колен, зашаркал ногами около печки Златоустовский.
Взрыв смеха лучше всего подтверждал, что это – самый настоящий Иуда. Опять громыхнула дверца:
– Кричи!
Зазвучал торжественный, как у дьякона в соборе, бас:
– Златую колесницу порфироносному цезарю нашему Величковскому!
Но на сей раз дверца не хлопнула. Не успел чихнуть и Мишка. Он застыл в удивлении и страхе: в дверях класса недвижно, как монумент, стоял сам Порфирий Иванович Величковский, а из-за его широкой спины ехидно высовывалось противное лицо Иуды.
Все замерли. Никогда еще, наверное, не было в классе такой ужасной тишины. Так случается только в
