лесу, перед грозой. Вот только что шумели, гнулись, махали руками-ветвями деревья. И вдруг стало тихо. Ничто не шелохнется, не шевельнется, не затрепещет. Мрачная, темно-синяя туча уже низко висит над лесом…
У Николая неприятно засосало под ложечкой. Лица гимназистов побледнели и как-то сразу осунулись. С глупым видом стояли у печки не доигравшие свою роль актеры. Даже тавлинку не смог спрятать Мишка, и она лежала у него на вытянутой вперед ладони.
Лишь Петр Павлович не чуял никакой беды над своей головой. Как невинный младенец, посапывал он носом, и две мухи с лазоревыми крылышками мирно резвились на его лысине, до блеска отполированной неумолимыми годами.
Царь– батюшка
Как у Спаса бьют, у Ивана звонят,
У Николы Надеина часы говорят.
Николай одиноко сидел на крыльце. Невыносимо болела голова. Позванивало тоненько в ушах. Словно невидимый комар ныл – нудно, надсадно, тягостно. Вспомнилась няня. «Ежели зимой в ушах зазвенит, – бывало, говаривала она, – значит, к теплу, ежели летом – к ненастью».
А какое тут ненастье! На высоком голубом небе – ни облачка, ни пятнышка. И солнце, поднявшееся из- за Волги, такое светлое и чистое, словно его только что вымыли.
Чуть слышно ворковали сизые голуби на крыше. У них день начался без печали, без заботы. Голова у них не болит. Ох, и зачем он только пошел вчера в «Царьград»? А все этот Мишка!
Положим, Мишку как-то можно оправдать. У него были неприятности. За то самое представление в классе вчера его и Коську Щукина высекли у колокольчика. По приказу Величковского. Могли бы и исключить их из гимназии, но Порфирий Иванович, внушительно подняв кверху палец с сверкающим бриллиантом на перстне, сказал:
– Лишь по случаю прибытия в наш древний град всемилостивейшего монарха, государя-императора оставляю вас в гимназии.
Николай дождался друга в сквере.
– Больно?
– Так себе. Я Багране рублевку сунул. Он не особенно старался.
– А Коська?
– Ему по всем статьям всыпали. Даже взревнул малость.
– Это Коська-то?
– А что Коська – не человек? Чай, и у него то самое место не железное.
– Все-таки. Я ведь думал, он герой.
– Герой-то за горой, а мы люди здешние, грешные, – поправляя ремень, глубокомысленно возразил Мишка и вдруг предложил: – Пойдем-ка, Никола, в «Царьград». У матушки моей нынче день рождения. Отметим!
Хоть и важный был повод, но Николай отказался:
– Не могу. Уроки учить надо.
– Кваску закажем, – соблазнял Мишка. – На льду. Прохладительный. Пошли!.. Уроки, чать, не медведи, в лес не убегут. Айда!
Пришлось согласиться. Почему не попить кваску?
В ресторане было малолюдно. Заняли столик у окна.
– Две телячьи отбивные и холодного кваску графинчик, – тоном знатока приказал Мишка лысому официанту с белой салфеткой через руку. А Николай попросил свежую газету «Губернские ведомости». Настоящие завсегдатаи ресторана всегда так поступают: сидят, читают, закусывают, не торопясь.
Правда, «Губернские ведомости» оказались не совсем новыми. Но все равно было интересно.
– Про чего там настрочили? – спросил Мишка, разливая квасок по стаканам.
– А вот слушай!
И Николай вслух прочел:
– «Ярославского уезда близ села Курбы, в сельце Нагорном, продаются крестьяне тяглами, без земли, на вывоз, а также шведские черные овцы и бараны разных цен. Обращаться к помещице госпоже Костылевой».
– Что люди, что скот – все едино, – проворчал Мишка. – Накостылять бы этой Костылевой как следует.
Он залпом выпил стакан кваску. А за ним и Николай.
А ведь и верно – хорош квасок! Шипучий, как шампанское, свежим сотовым медом попахивает.
После двух стаканов почему-то зашумело в голове. От кваску-то! А потом Николай уже и не помнит, как он добрался до квартиры.
Надул Мишка, надул бестия! Квасок-то хмельным оказался.
И теперь вот такая боль в голове. А на грудь будто камень наложили. К горлу то и дело подкатывается тошнотный горьковато-соленый комок. Уж не раз рвало Николая до изнурения, до холодного пота.
Минуты тянулись за минутами, а Николай все сидел на крыльце. То ли от освежающего ветерка,
