Вошел Губин. Тяжело опустился на стул, погладил седую щетину на желтой опухшей щеке:
– Так… Живой? Ну, что делал в подвале? Сказывали – поёшь шибко. Смелый ты человек, Василий Павлыч. Люблю таких!.. Ну, растабары мне с тобой разводить недосуг. Жить хочешь?
Комиссар ответил:
– Хочу.
– Известно. Кому помирать охота? Коли так, Шубин…
Слова не шли с языка. Видно, не находилось таких слов у купца, чтобы сразу запали в гордое, гневное сердце коммуниста.
На помощь Губину пришел Базыльников:
– Ты, Вася, подумай: кто ты есть, откудова ты, чьих кровей человек?… Перво-наперво, мужик тутошний, хлебороб, крестьянского сословия человек. И опять – с одного села мы все. Земляки, выходит. Слово-то какое, Вася, – земляк!.. Великое слово. Ты ж всю ерманскую провоевал, в окопах гнил за Россию нашу многострадальную. Скрозь пули и бонбы прошел. Сам знаешь, как словечко-то это у солдат обертывается. Земляк – милый душе человек! А теперича еще спрошу: каков же он, земляк наш колыванский, Василий Шубин? А он, гражданы, – ерой! Кресты егорьевские да медали не каждому дадены. А Шубин – удостоился. Вот он каков, земляк наш и храбрый воин русский Василий Павлыч Шубин!.. Эх, Вася, Вася!.. – Базыльников заморгал слезящимися глазами, всхлипнул, извлек из кармана большой цветастый платок, утер слезу. – Я ить тебя еще сопливиком помню… Ох и давно то было, а все равно как сейчас. Бывало, в лавчонку- бакалейку мою придешь, смотришь… А я тебе всенепременно пряник медовый али там сахару кус. Ты ить с Федюнькой нашим дружбу водил, погодками были. В один день и крестил обоих. Помнишь хоть маленько?
– Маленько помню. Как крестили – не помню. А пряники помню… У тебя, верно, записано, сколько же ты мне стравил тогда от душевности? Мамаша-покойница всегда тебя добрым словом поминала: отпустишь фунт весной, осенью два запишешь.
– До чего ж ты неуважительный, Вася!.. А я что хочу сказать? Пристало тебе, с крестами да медалями, со славой воинской, свово же брата, мужика, грабить?… Ить и ваш домишко не безлошадный был…
– Был, да колчаковцы, что у тебя стояли, позаботились.
– Грех, Вася, меня винить. Они и моих четырех со двора свели.
– А пять осталось. Что ж ты не поделился?
– Дык… семья, Вася! – Базыльников высморкался и переменил тон на деловой: – Думай, Вася, думай! Вся губерния нынче с нами… Алтай поднялся, омичи, Кустанай, Петропавловск… Бегит коммуния во все лопатки!
– Значит, хорошо у вас дело идет! Одного не пойму: что вам проку нас взаперти держать, на разговоры время тратить?
– Да ить жалко вас, люди! Ить свой брат, мужик, не каки-нибудь городские… Разве ж мы без понятия? Конечно, пошумели, обидели ваших. Был грех, что говорить!.. А ты возьми в толк: сколь от вашей разверстки натерпелся крестьянин?! Сколь слез пролил?! Однако пришло время забыть. И на мировую… Вы – русские, и мы – русские.
– Та-ак. Русские…
– Известно, не жиды! – буркнул Губин. – Базыльников дело говорит. Вся Расея на коммуну вашу подымается! С дрекольем ополчились на супостата! По деревням пики куют…
Как ни болела искалеченная грудь, Василий Павлович засмеялся сквозь кашель:
– Хоть бы врать сговорились! Агитпроп ваш клистирный болтал, что Красная армия на вашу сторону переходит. На кой черт вам пики, ежели красноармейских винтовок девать некуда?
– Дык этта, Вася, к слову, – нашелся Базыльников. – Хватит у нас винтовок, Михаил Дементьич так просто сказывает, народное-де ополчение. Как на Колчака шли. Вот его превосходительство, морской генерал Колчак на мужике возвысился, и с мужиком поссорился и – сгинул, пропал. И коммунисты пропадут, Вася, если не возьмут в соображение, чо к чему. А мы – за мужика. Мы – мужицкая власть!..
– Кулак завсегда мужику первый радетель… Слыхал эту песню. Старая песенка!.. Говорите прямо, чего добиваетесь?! Никак не разберу вас, благодетели.
Губин вышел из комнаты, хлопнув дверью на весь дом. Базыльников прогнусавил:
– Вконец расстроил ты, Вася, Михал Дементьича… – И с дрожью в голосе стал бормотать: – Отрекись, Вася… Право слово, отрекись, а? Умоем тебя, перевяжем, мундир дадим новый, саблю наилучшую, на коня посадим…
– Вон оно что! Коня белого дадите?
– Хошь белого чупахинского, хошь мово Игреньку… Выедешь ты на Соборну площадь, равно крестьянский енерал Скобелев. Скажешь народу: так, мол, и так; мол, я, Шубин Василий, земляк ваш и расейский солдат, отрекаюсь!..
– Эх, здорово! На белом коне? Начисто, говоришь, отречься?… А вдруг я душою покривлю? Сказать скажу, а потом обратно к красным перекинусь? Может такое произойти со мной? Пропал тогда чупахинский конь!
– Э-э-э, нет, Вася… Не таковский ты, чтоб туды-сюды метаться. Мне ль тебя не знать! Вот. И тех, что в подвалах, сговори… Тебя послушают. Комиссар!
– Меня послушают, – глухо отозвался Шубин.
– Обязательно! Обязательно, Вася! Ты, этта, умелец с народом говорить…
Дверь открылась, пропуская Губина. Он нес, придерживая на животе обеими руками, тяжелый жестяной керосиновый бидон, кое-где тронутый ржавчиной. Грохнул его на стол и перевел дух. Потом наклонил бидон, и из широкого горлышка посыпался золотой дождь царских пятерок и десяток.
Купец подержал руку на сердце. Помолчав, торжественно выпрямился.
– Вот, Шубин!.. Жертвую. Тут – тыщи! Немалые тыщи. Половину – вашим, кои пострадавшие. На новое обзаведенье… Вторая половина – твоя! Всю жисть копил, собирал. Не жалко! На обчее дело отдаю… Бери гумагу, перо – пиши расписку на десять тыщ!..
Сердце военкома переполнилось той жгучей яростью, что багровым туманом застилает и свет солнца, и блеск золота.
– Падаль кулацкая! Купить хотите?!. Коммуниста – купить?! Убью!..
Последним, нечеловеческим напряжением сил рванулся Василий Павлович, метнул табуретку, но Губин успел нагнуться – удар пришелся в стену, только ножки от табуретки разлетелись в стороны… Губин лихорадочно рвал из кармана револьвер, Базыльникова как ветром сдуло. Но из зала уже вбежали Жданов с подручными, скрутили военкому руки, нажали на плечи, припечатали к стулу.
Губин, сбросив пиджак, мгновенно накрыл бидон на столе и, не спуская глаз с военкома, рассмеялся:
– Добро, Шубин! Добро! Хвалю! Хорош!.. Вона как запел?! Ничо, ничо!.. Я те заставлю петь с другого голоса. Увести его! В отдельную… Чтобы – ни с кем!..
Комиссара вывели.
Губин остался один, надел пиджак, ссыпал золото в бидон и несколько минут сидел, не отрывая от бидона тусклых стариковских глаз… По крохам собирал, сна, отдыха решился, своим не давал, а он – табуреткой!.. Это что ж за люди, сволота такая?! Не бог их лепил – дьявол… Золото ить… Золото!
В первый раз вожак восстания ощутил что-то вроде страха, вперемежку с недоумением. Неужто и впрямь рушится мир, низвергаются идолы, которым испокон веков поклонялись люди? Что делать? Вот и «рецепт» мудрого лекаря из села Вьюны – без пользы.
Шубин. Василий Павлович Шубин. Крестьянин, русский солдат, советский военком, большевик- ленинец. Прошел ты сквозь бури и грозы эпохи рядовым бойцом, гибель твою не отметила эпоха некрологом и память о тебе не украсила посмертным орденом…
Шубина везли в телеге за околицу села в паре с незнакомым коммунистом из села Вандакурово. Тот был тоже избит и еле передвигал ноги. Василий Павлович старался поддерживать товарища хотя бы плечом: руки обоих были связаны.
– Потерпи, браток, еще малость. Сейчас все кончится. Потерпи, немного уж, недолго… Тебе денег
