В один из дней первой половины июня, когда старая Ивонна вернулась домой, соседи сказали, что ее спрашивал какой-то человек из Бюро учета военнообязанных моряков.
Это ее ничуть не встревожило. Семьям моряков часто приходится иметь дело с Бюро учета, а поскольку она была дочерью, женой, матерью и бабушкой моряков, то знала это учреждение уже без малого шестьдесят лет.
Речь пойдет, конечно, о службе внука или, может, о получении небольшой суммы от «Цирцеи» по доверенности. Она привела себя в порядок, надела красивое платье, белый чепец и около двух часов вышла из дому.
Старушка направлялась в Пемполь, семеня по тропинкам меж скал, и все же немного тревожилась, думая о предстоящем визите к чиновнику и о том, что от внука уже два месяца нет писем.
По дороге она встретила своего старого ухажера, очень сдавшего после зимних холодов; он сидел на пороге своего дома.
– Ну что?.. Когда пожелаете… Не стесняйтесь, красавица! – Старик опять намекал на костюм из досок, засевший ему в голову.
Вокруг ей улыбался веселый июнь. На каменистых возвышенностях по-прежнему не было ничего, кроме низкого утесника с золотисто-желтыми цветами, но стоило оказаться в низине, защищенной от морского ветра, как тут же появлялась красивая молодая зелень, цветущие кусты боярышника, высокая пахучая трава. Но она едва замечала все это, поскольку была уже так стара, пережила столько времен года – быстротечных, а теперь сделавшихся и вовсе короткими, точно дни…
Возле ветхих домишек с темными стенами цвели кусты роз, гвоздики, левкои, и даже на высоких, крытых соломой и поросших мхом крышах тысячи мелких цветочков привлекали к себе первых белых бабочек.
Весна здесь, в краю рыбаков, проходила почти без любви, и красивые гордые девушки, сидя у дверей, мечтательно направляли в невидимую даль свои голубые и карие глаза. Молодые мужчины, к которым были устремлены их грусть, их плотские желания, занимались большой ловлей там, в северных водах…
И все же это была весна, теплая, ласковая, волнующая, с легким жужжанием мух, с запахами молодых растений.
Бездушная природа улыбалась старой женщине, бодро шагавшей, чтобы узнать о смерти своего последнего внука. Близилась минута, когда ей будет сообщено о случившемся в далеких китайских водах. Она проделывала тот зловещий путь, который увидел Сильвестр в свой смертный час, проливая последние тревожные слезы: его добрая старая бабушка вызвана в Пемполь, в Бюро учета, где узнает о его смерти. Он ясно увидел, как она идет по дороге, прямая, стремительная, в своей маленькой коричневой шали, в большом чепце, с зонтиком. Это видение заставило его приподняться и скорчиться в страшной муке, в то время как огромное красное солнце экватора во всем своем великолепии проникло, уходя за горизонт, в помещение госпиталя, чтобы увидеть, как умирает юноша.
Но тогда, в его последнем видении, бедная старушка представлялась шедшей под дождем, в действительности же это происходило в веселый, смеющийся день весны…
Подходя к Пемполю, она почувствовала еще большее волнение и ускорила шаг.
Вот наконец она в сером городе, идет по узким гранитным улочкам, на которые падают лучи того же солнца, здоровается со старушками, сидящими у окон. Заинтригованные ее появлением в городе, они спрашивают:
– Куда это ты так спешишь в будний день в воскресном наряде?
Начальник Бюро учета отсутствовал. В его кабинете сидел помощник – неказистый, щуплый паренек лет пятнадцати. Слишком слабый для профессии рыбака, он кое-чему обучился и теперь проводил дни за столом, в черных нарукавниках, царапая пером по бумаге.
Когда она назвала свое имя, он с важным видом поднялся и достал с полки какие-то присланные по почте вещи.
Их было много… Что это значило? Свидетельства, другие документы с печатями, пожелтевший военный билет – от всего этого словно бы пахло смертью…
Он выложил все перед бедной старушкой – у нее помутнело в глазах, тело охватила дрожь. Она узнала два письма из тех, что Го писала ей для внука, – они вернулись нераспечатанными… Так уже было двадцать лет назад, когда погиб ее сын Пьер: письма вернулись из Китая к начальнику Бюро учета, и тот ей их отдал…
Помощник принялся читать менторским тоном:
– Моан, Жан Мари Сильвестр, состоящий на учете в Пемполе, лист двести тринадцать, регистрационный номер две тысячи девяносто один, скончавшийся на борту «Бьен-Хоа» четырнадцатого…
– Как?.. Что с ним случилось, мой добрый господин?..
– Скончался!.. Он скончался, – повторил помощник. Бог мой, он, конечно, был не злой, этот помощник, и если говорил таким резким тоном, то скорее по неразумию маленького ущербного существа. Видя, что она не понимает, он повторил по-бретонски:
– Марв эо!..
– Марв эо!.. (Он умер!..)
Она повторила за ним старчески дрожащим голосом – слова прозвучали безразлично, будто слабое надтреснутое эхо.
Она уже наполовину догадывалась, и догадка вызывала у нее только дрожь; теперь, когда все выяснилось окончательно, горе еще не тронуло ее. Ее способность страдать с возрастом, и в особенности в последнюю зиму, притупилась. Боль уже не приходила сразу. В тот момент что-то опрокинулось в ее голове, и эта смерть уже перепуталась с другими – ведь она потеряла стольких сыновей!.. Ей понадобилось какое-то время, чтобы осознать, что это была ее последняя родная душа, ее обожаемый внук, тот, в ком была вся ее жизнь, тот, о ком были все ее молитвы, с ним были связаны все ее чаяния и мысли, уже затемненные мрачным приближением беспомощной старости.
Еще она почувствовала стыд оттого, что выказала свое отчаяние перед этим маленьким, внушавшим ей отвращение господином: разве так сообщают старухе о смерти внука?.. Она стояла оцепенев перед столом служащего, и только старые, потрескавшиеся от работы пальцы теребили бахрому коричневой шали.
Как далеко она от дома!.. Боже, нужно еще проделать весь обратный путь, проделать благопристойно, до самого порога крытого соломой жилища, у себя она поспешит закрыться – точно раненый зверь, который забивается в нору, чтобы там умереть…
Ей, как наследнице, дали перевод на получение тридцати франков, вырученных от продажи вещей Сильвестра, затем письма, свидетельства и коробочку, где находилась медаль. Неловким движением расслабленных пальцев она взяла все это и, не найдя карманов, переложила в другую руку.
По Пемполю она шла быстро, ни на кого не глядя, подавшись корпусом вперед, точно готовая упасть; в ушах шумело, она спешила из последних сил, словно старая машина, которую пустили в последний раз на полной скорости, не боясь поломать рессоры.
На третьем километре пути ее, обессилевшую, совсем согнуло; порой она спотыкалась о какой-нибудь камень, и это болью отдавалось в голове. Она торопилась добраться до дома, боясь, что упадет и ее подберут, понесут…
«Старая Ивонна пьяна!»
Мальчишки бежали за ней следом. На окраине Плубазланека, где вдоль дороги стоит много домов, она упала, но нашла силы подняться и заковыляла по дороге, опираясь на палку.
«Старая Ивонна пьяна!»
Бесстыдники мальчишки смеялись, стоя неподалеку. Чепец на ее голове сбился набок.
В глубине души не все они были злыми, и, увидев искаженное гримасой старческого отчаяния лицо Ивонны, некоторые обескураженно отворачивались, не смея продолжать насмехаться.
Придя к себе и закрыв дверь, она выпустила наружу душивший ее горестный крик и рухнула на пол в углу, припав головой к стене. Чепец сполз ей на глаза, и она отшвырнула его, предмет былой заботы. Ее единственное выходное платье было все в грязи, из-под головной повязки выбился тонкий пучок желто- белых волос, довершивший картину неряшливой нищеты…
Го, придя вечером к бабушке Ивонне, нашла ее растрепанной, с бессильно опущенными руками и искаженным лицом; прислонив голову к камню, она, точно малый ребенок, жалобно пищала: «и-и- и», поскольку почти не могла плакать: у старух уже нет слез в иссохших глазах.
