– Мой внучек умер!
Она бросила ей письма, бумаги, медаль.
Го пробежала глазами бумаги и, убедившись, что это правда, опустилась на колени и принялась молиться.
Обе женщины так и оставались вместе, ничего не говоря друг другу, пока длились июньские сумерки – долгие в Бретани и нескончаемые в Исландии. Каминный сверчок, приносящий счастье, все же исполнял для них свою еле слышную песенку. Желтый вечерний свет лился в окошко хижины, где когда-то жила угасшая ныне семья Моанов…
Наконец Го сказала:
– Добрая моя бабушка, я буду жить с вами. Принесу свою кровать и все, что осталось у меня из вещей. Я буду беречь вас, буду за вами ухаживать, вы не будете одиноки…
Она оплакивала своего юного друга Сильвестра, но в печали своей невольно возвращалась в мыслях к другому человеку, ушедшему в море на большую ловлю.
Янну сообщат о гибели Сильвестра, морские охотники должны вскоре уйти в плавание. Станет ли он его оплакивать?.. Наверное, станет, ведь он любил его… Плача сама, она много думала об этом, то негодуя на жестокосердного парня, то смягчаясь при мысли о нем, о той боли, которую он тоже испытает и которая как бы сблизит их. Словом, сердце ее не знало покоя…
…Бледным августовским вечером письмо с сообщением о гибели Сильвестра наконец-то прибыло на борт «Марии». Это случилось после целого дня тяжелой работы, когда смертельно уставший Янн спускался вниз, чтобы поужинать и лечь спать. Он прочел письмо отяжелевшими, просящими сна глазами, в полутемном углу, при желтом свете маленькой лампы. В первый момент рыбак стоял, словно оглушенный, не понимая, что произошло. Гордый и скрытный, в особенности когда дело касалось чувств, он молча спрятал письмо на груди, под тельником, как водится у моряков.
Он не смог сесть с другими за стол и, никому ничего не объясняя, бросился на койку. Сон пришел мгновенно. Янну приснился мертвый Сильвестр, его похороны…
Около полуночи, пребывая в том особом состоянии, когда моряки во сне осознают время и чувствуют приближение минуты, когда придут их будить для вахты, он вновь увидел похороны друга. «Это мне только снится, – подумал Янн, – скоро меня разбудят – и все исчезнет».
Но когда тяжелая рука легла на него и чей-то голос проговорил: «Гаос! Вставай, смена!» – он почувствовал возле груди легкое шуршание бумаги, еле слышные жуткие звуки, удостоверяющие реальность смерти. Ах да, письмо!.. Значит, это правда. Теперь впечатление было острым и мучительным. Не успев окончательно стряхнуть с себя сон, он быстро встал на ноги, стукнувшись лбом о балку.
Затем оделся и открыл люк, чтобы идти наверх ловить рыбу.
Поднявшись на палубу, Янн оглядел еще полусонными глазами огромное и такое знакомое пространство моря.
В эту ночь оно предстало взору на удивление простым, бесцветным, создающим лишь впечатление глубины.
Горизонт, на котором не виднелось ни малейшего кусочка суши, столь часто выглядел одинаково, что смотревшему вдаль казалось, он не видит ничего – кроме некой вечности, которая есть и никоим образом не может перестать быть.
Даже ночь была какой-то несовершенной. Все вокруг слабо освещалось остатками света, ниоткуда не идущего. Слышался привычный шум, похожий на бессмысленную жалобу. Все было каким-то серым, мутно- серым, ускользающим от взгляда. Море во время своего таинственного отдыха и сна, прячась, обрело едва заметную, не поддающуюся определению окраску.
В вышине плавали рассеянные тучи; они вынужденно приняли некие формы, поскольку не могут не принимать никаких; в темноте они почти сливались, превращаясь в сплошную завесу.
Но в одном месте неба, очень низко, у самой воды, образовался некий мраморный узор, вполне различимый, хоть и очень далекий. Рисунок был неопределенным, словно набросанным вялой рукой, не предназначенным для того, чтобы его разглядывали, к тому же мимолетным, готовым исчезнуть. Из всего, что было вокруг, только это случайное сочетание линий казалось чем-то значительным; создавалось впечатление, что неуловимая грустная мысль о небытии записана там – и взор невольно приковывался к этому месту.
Янн, по мере того как глаза привыкали к темноте, все больше вглядывался в этот единственный на небе рисунок, в котором увидел падающего с простертыми руками человека. Потом стало казаться, что это в самом деле тень человека, явившаяся издалека и потому увеличенная до гигантских размеров.
В его воображении, где кружились, путаясь, невыразимые грезы и примитивные поверья, эта печальная тень, падающая на край мрачного неба, стала смешиваться с воспоминаниями об умершем друге.
Он привык к этим странным соединениям образов, возникающим преимущественно в начале жизни, в головах у детей… Но слова, какими бы неопределенными они ни были, все же слишком четки для выражения подобных вещей, нужен тот смутный язык, который порой присутствует в снах и от которого в момент пробуждения остаются разве что загадочные обрывки, уже не имеющие никакого смысла.
Созерцая это облако, он чувствовал прилив глубокой печали, тревожной, полной чего-то неведомого и таинственного, леденящего душу. Гораздо лучше, чем мгновение назад, он понимал, что бедный его братишка уже никогда не появится вновь. Скорбь, долго пробивавшая крепкую, жесткую оболочку сердца рыбака, теперь хлынула в него и заполнила до краев. Он снова увидел перед собой нежное лицо, добрые детские глаза Сильвестра, захотелось обнять его – и тут вдруг на глаза точно пала пелена. Никогда не плакавший за всю свою взрослую жизнь, он сперва даже не понял, что с ним такое. По щекам катились крупные слезы, рвавшиеся наружу рыдания стали сотрясать грудь.
Он продолжал быстро вытаскивать из воды рыбу, не теряя ни минуты и ничего не говоря, а два других рыбака, знавшие его таким гордым и сдержанным и боясь рассердить, не подавали виду, что слышат в тиши его плач.
Смерть кладет предел всему – так думал он, и, хотя ему часто приходилось из уважения присоединяться к семейному чтению молитв по усопшим, он не верил в бессмертие души.
Между собой моряки говорили об этом коротко и уверенно, как о чем-то, что известно каждому; однако это не мешало им смутно страшиться призраков, кладбищ, безгранично верить в святых и оберегающие образы, испытывать прирожденное чувство почтения к святой земле вокруг церквей.
Янн сам боялся того, что его возьмет к себе море, точно это убивало больше смерти, и мысль о том, что Сильвестр остался там, далеко внизу, делала его скорбь еще более мрачной и безнадежной.
Не обращая внимания на других, он плакал не сдерживаясь и не стыдясь своих слез, как если бы был совсем один.
…Пустота вокруг постепенно белела, хотя еще не было и двух часов ночи. Одновременно казалось, что пустота эта растягивается, растягивается, становится огромной, пугающе беспредельной. Вместе с рождающейся зарей глаза раскрывались все шире, и просыпающийся разум лучше осознавал бесконечность далей. Границы видимого пространства все отодвигались.
Свет был очень бледным, но усиливающимся; казалось, он выбрасывается струйками, легкими толчками; создавалось впечатление, что все вечное делается прозрачным, как если бы кто-то медленно поднимал светильники с белым огнем позади серых бесформенных туч, поднимал незаметно, с таинственными предосторожностями, опасаясь нарушить покой угрюмого моря.
Большая белая лампа над горизонтом – это солнце, которое бессильно ползло, прежде чем совершить над водой свою неспешную, не приносящую тепла прогулку, начинающуюся поздним утром…
В тот день нигде не было видно розовых красок, все оставалось мертвенно-бледным и печальным. А на борту «Марии» плакал мужчина, плакал Большой Янн…
Слезы сурового, дикого брата и печалящаяся больше обычного природа – так скорбели исландские воды о своем безвестном маленьком герое, половину жизни проведшем среди них…
Когда наступил день, Янн внезапно вытер слезы рукавом шерстяного тельника и больше не плакал. Конечно, он, казалось, целиком захвачен работой, монотонным ходом своих обычных обязанностей и ни о чем больше не думает.
Клевало хорошо, руки едва поспевали вытаскивать рыбу.
Вокруг рыбаков гигантские декорации вновь переменились. Великое развертывание бесконечности,
