Над стеной, вырисовывающейся на фоне неба, словно купол собора, одна за другой появляются детские головки в беретах: это маленькие баски, игроки будущего, готовые в любую минуту, будто птичья стая, рассыпаться в разные стороны, чтобы подобрать перелетевший через стену и укатившийся в поле мяч.
Игра становится все азартнее, движения игроков – все более точными и стремительными. Зрители подбадривают их приветственными криками, кто Рамунчо, а кто викария, чье темное церковное облачение странно контрастирует с кошачьей грацией и атлетической мощью его движений, не мешая ему, однако, быть одним из лучших игроков в сегодняшнем состязании.
Правило игры таково: если один из соперников роняет мяч, то очко засчитывается его противнику, а счет обычно ведется до шестидесяти. После каждого удара судья громко провозглашает на своем древнем мелодичном наречии: первая команда – столько-то, вторая команда – столько-то. И этот протяжный крик перекрывает одобрительный или недовольный гул толпы.
Золотисто-розовая полоса солнечного света на площади становится все уже, поглощаемая подступающей тенью. Величественный силуэт Гизуны словно приближается и все больше отделяет от окружающего мира этот уголок земли, эту совсем особенную жизнь пылких горцев, наследников таинственного, удивительного и не похожего ни на какой другой народа. Бесшумно и властно подступает вечерний сумрак, окутывая окрестности. Лишь вдали, над сплетением потемневших долин, розово- сиреневым отблеском сияют несколько еще не погасших вершин.
Рамунчо играет так, как никогда еще в жизни не играл. В такие мгновения человеку кажется, что силы его удесятерились, он чувствует себя легким, невесомым; бегать, прыгать, ударять по мячу – все становится чистейшей радостью. Но Аррошкоа начинает сдавать, викарий уже два-три раза запутался в своей сутане, и отставшие сначала соперники начинают понемногу догонять их. Такая упорная борьба вызывает восторг болельщиков, раздаются ободряющие крики, в воздух взлетают береты.
Счет сравнялся. Судья объявляет, что у обеих команд по тридцать очков, и, как это принято с незапамятных времен, провозглашает: «Ставки вперед! Угощайте игроков и судей!»
Небольшой перерыв в игре. На поле выносят вино, приобретенное за счет жителей деревни. Игроки садятся, и Рамунчо занимает место рядом с Грациозой, которая набрасывает на его мокрые от пота плечи доверенную ей на время игры куртку. Потом он просит ее отвязать от своей покрасневшей руки сплетенную из ивовых прутьев и кожи перчатку. Он отдыхает, гордый своим успехом, взор его встречает повсюду приветливые улыбки девушек. Но там, по ту сторону от стены, в надвигающемся сумраке он различает старинные баскские дома, деревенскую площадь, выбеленные известью крытые крылечки домов, старые подстриженные чинары, массивную церковную колокольню и надо всем этим подавляющую своим величием Гизуну, чья огромная тень стремительно окутывает вечерним сумраком затерянную деревушку… Право же, она слишком прожорлива, эта гора, она сковывает и давит, словно тюремные стены… И в юной душе Рамунчо радость победы вдруг омрачается зыбким и мимолетным зовом «иной жизни», так часто примешивающимся к его горестям и радостям.
Но вот игра возобновляется, и все его мысли растворяются в физическом опьянении борьбы. Удар, еще удар! Свист пролетающих мячей, с одинаково резким сухим стуком отскакивающих то от посылающей их перчатки, то от принимающей их стены. Движимый силой могучих молодых рук, мяч до темноты будет яростно рассекать воздух. Иногда игроки останавливают его на лету таким чудовищным ударом, какой могут выдержать только их стальные мышцы. Уверенные в себе, они порой позволяют мячу в затухающем полете почти коснуться земли: кажется, что его уже не поймать, но хлоп! и благодаря точности глазомера мяч снова взлетает и снова со скоростью пушечного ядра ударяется о стену. Если мяч сбивается с курса и летит над скоплением шерстяных беретов и покрытых шелковыми шарфами прелестных шиньонов, все головы пригибаются, словно скошенные ветром его полета: потому что пока мяч движется и еще может быть отбит, нельзя ему мешать, нельзя к нему прикасаться; затем, когда он окончательно замирает, кто-нибудь из зрителей, воспользовавшись почетным правом, подбирает его и ловким ударом посылает игрокам.
Сумерки все сгущаются, последние золотые отблески светлой печалью озаряют самые высокие вершины баскского края. Ничто не нарушает тишину опустевшей церкви, и лишь лики святых смотрят друг на друга сквозь окутывающую их плотную пелену ночи. О, какой грустью окрашивается конец праздничного дня в одиноких деревушках, едва солнце покидает небосвод!..
Победа Рамунчо становится все более очевидной. Крики и аплодисменты удваивают его ловкость и смелость. Мужчины, стоя на гранитных ступенях, с пылом истинных южан приветствуют каждый его удачный удар.
Остается последнее, шестидесятое очко… Рамунчо посылает мяч, и партия выиграна!
Шквал летящих на арену беретов. Зрители толпятся вокруг игроков, застывших в усталых позах. Окруженный толпой ликующих болельщиков, Рамунчо развязывает ремешки своей перчатки. Крепкие загрубелые руки тянутся к нему со всех сторон для рукопожатия, кто-то дружески хлопает его по плечу.
– Ты пойдешь сегодня вечером танцевать с Грациозой? – спрашивает Аррошкоа, готовый сейчас сделать для него все что угодно.
– Да, я говорил с ней после мессы… Она мне обещала…
– Ну и отлично! А то я боялся, как бы мать… Но я бы все равно все уладил, можешь не сомневаться…
Крепкий старик с квадратными плечами, квадратной челюстью и безволосым лицом монаха, перед которым все почтительно расступаются, тоже подходит к ним. Это знаменитый Арамбуру, который полвека назад прославился игрой в лапту в Южной Америке и сколотил себе там небольшое состояние.
Рамунчо вспыхивает от удовольствия, слушая поздравления этого не слишком щедрого на похвалы человека. А там, в толпе зрителей, спускающихся по красноватым каменным ступеням среди высокой травы и сиреневых цветов осенней скабиозы, его подруга, окруженная группой девушек, оборачивается, улыбается и посылает ему, на испанский манер, очаровательный воздушный поцелуй.
Рамунчо в этот момент подобен молодому богу: нет большей чести, чем знать его, быть его другом, пойти за его курткой, говорить с ним, дотрагиваться до него.
Теперь все игроки собираются на соседнем постоялом дворе, в комнате, где лежит их одежда и где заботливые друзья помогут им вытереть мокрые от пота тела.
Мгновение спустя, закончив свой туалет, элегантный, в ослепительно белой рубашке и лихо заломленном берете, Рамунчо появляется на пороге под сводчатыми кронами подстриженных чинар, чтобы еще раз насладиться своим успехом, выслушивая поздравления и отвечая на улыбки проходящих мимо людей.
Осенний день угасает. В теплом воздухе бесшумно скользят летучие мыши. Один за другим начинают разъезжаться зрители из соседних деревушек. Десяток уже запряженных повозок зажигают фонари, трогаются с места и под перезвон колокольчиков исчезают в уже совсем темных лощинах. В прозрачном воздухе отчетливо видны фигуры женщин и хорошеньких девушек, сидящих под сводами чинар на скамьях перед домом. Они кажутся сейчас просто светлыми силуэтами, их праздничные платья смотрятся белыми и розовыми пятнами, а вот то, бледно-голубое, к которому прикованы глаза Рамунчо, – это новое платье Грациозы.
Заполняющая все своей гигантской расплывчатой тенью Гизуна кажется источником разливающегося над деревней мрака. И вдруг в тишине раздается благочестивый звон колоколов, напоминающий забывчивым человеческим душам о пристанище мертвых, о кипарисах вокруг колокольни, о великом таинстве неба, молитвы и неизбежной смерти.
И какая печаль внезапно разливается над затерянной в горах деревушкой, когда праздник завершен, когда погас свет солнца, когда вновь ощущается дыхание осени!
Эти люди, только что так пылко отдававшиеся непритязательным удовольствиям дня, прекрасно знают, что в городах существуют более яркие, красивые и не столь скоротечные празднества; но это нечто особенное, это праздник их края, их собственной страны, и ничто не заменит им эти мимолетные мгновения, к которым они готовились так задолго, которых они так ждали… Обрученные, влюбленные, которые через мгновение расстанутся, разойдутся по своим домам, разбросанным по склонам Пиренеев, мужья и жены, которые завтра вернутся к своей суровой и однообразной жизни, смотрят друг на друга в сгущающемся сумраке, и в их полном сожаления взоре звучит немой вопрос: «Неужели все уже кончено? Неужели это все?..»
5
