красавец спаги воинственного вида предавались забавам возле зловещих черных музыкантов.
С обожанием глядя на того и на другого, Фату-гэй, словно преданная собака, примостилась на земле у их ног; красота снова улыбавшегося Жана сводила ее с ума.
Бедняга Жан все еще оставался ребенком, как это чаще всего случается с молодыми, рано возмужавшими парнями, ведущими суровую жизнь. С неловкостью солдата подкидывая на коленях сына, спаги все время смеялся, звонко и молодо… А вот малыш не хотел смеяться; обвив ручонками шею отца, он прижимался к его груди и с необычайной серьезностью глядел по сторонам…
Когда совсем стемнело, Жан устроил молодую мать и ребенка в безопасном месте, внутри блокгауза, и отдал Фату-гэй все свои деньги – три халиса, пятнадцать франков!..
– Возьми, – сказал он, – завтра утром купишь себе кускуса, а ему – хорошего молока…
XX
Затем Жан направился в лагерь, тоже собираясь лечь спать.
Чтобы добраться до французских палаток, надо было пройти через союзный лагерь бамбара. Ночь выдалась светлая и ясная, со всех сторон доносилось шуршание насекомых; чувствовалось, что в траве и в крохотных норках в песке скрываются несметные полчища сверчков и цикад; порой их едва слышный хор вдруг набирал силу, начинал звенеть громче и постепенно добирался до пронзительных высот – казалось, в пространстве разбросано бесчисленное множество маленьких колокольчиков и трещоток; затем звуки мало-помалу стихали, точно все сверчки разом сговорились умерить свой пыл, наступала тишина.
Жан замечтался, в тот вечер он был очень задумчив… Занятый своими мыслями, он шел, не глядя по сторонам, и вдруг, очнувшись, увидел, что втянут в большой хоровод, который, повинуясь определенному ритму, закружил его. (Хоровод – любимый танец бамбара.)
На неграх – очень рослых мужчинах – были длинные белые платья и высокие тюрбаны, тоже белые, с двумя черными концами.
В прозрачной ночи хоровод кружил почти бесшумно – медлительный, но легкий, словно его водили духи; шорох развевающихся одежд напоминал шум крыльев огромных птиц… Танцоры слаженно принимали различные позы: то встанут на цыпочки, наклонясь вперед или назад; то вскинут разом длинные руки, расправив, будто прозрачные крылья, бесчисленные складки муслиновых одеяний.
Тамтам еле слышно отбивал дробь; печальные звуки флейт и рожков из слоновой кости казались слабыми и далекими. Хоровод бамбара вела за собой монотонная музыка, похожая на магическое заклинание.
Кружа возле спаги, участники хоровода склоняли голову в знак приветствия и с улыбкой говорили:
– Тжан! Иди к нам в круг!..
Даже в торжественных нарядах Жан почти всех узнавал: черных спаги и стрелков, снова облачившихся в длинное белое бубу и водрузивших на голову праздничные темба-сембе.
Улыбаясь, он каждому говорил: «Добрый вечер, Нио-дагал! Добрый вечер, Имобе-Фафанду! Добрый вечер, Демпа-Тако и Самба-Фалл! Добрый вечер, великан Ньяор!» Ньяор – самый рослый и самый красивый из всех – тоже водил хоровод.
Однако Жан торопился выбраться из кольца танцоров в белом, которые то сходились, то расходились вокруг него… Может, виной тому темнота, но только и танец, и казавшаяся потусторонней музыка поразили воображение спаги…
Повторяя непрестанно: «Тжан, иди к нам в круг!», участники хоровода, словно привидения, забавы ради окружали спаги, нарочно растягивая крутящуюся цепочку, чтобы не дать ему вырваться на волю…
XXI
Добравшись до своей палатки, спаги наконец лег, в голове его роились новые планы.
Сначала он, конечно, поедет повидать стариков-родителей; это непременно. Но потом обязательно надо вернуться в Африку: ведь теперь у него есть сын… Он чувствовал, что уже всем сердцем полюбил мальчика и не бросит его на произвол судьбы…
Снаружи в лагере бамбара через определенные промежутки времени раздавались голоса гриотов – по установленному обычаю звучал боевой клич, состоявший из трех скорбных нот. Эта совиная песнь, взмывая над уснувшими палатками, убаюкивала черных воинов, вселяла в них надежду и призывала не скупиться на пули, когда придет день битвы… А день этот, судя по всему, приближался: Бубакар-Сегу бродил где-то неподалеку.
В мыслях Жан возвращался к одному и тому же: что он будет делать в Сен-Луи, когда вернется к сыну после отпуска?.. Снова поступит на военную службу? А может, заняться торговлей? Нет и нет, спаги питал неодолимую неприязнь к любому другому делу, кроме ратного.
В деревне Диалде смолкли привычные шумы, и в расположении лагеря тоже все стихло. Издалека доносилось рычание льва, временами слышался вой шакала – самый жуткий звук, какой только можно себе представить. То был своего рода зловещий аккомпанемент сладким грезам бедного спаги!..
Да, появление малыша полностью меняло планы Жана и очень усложняло будущую жизнь, добавляя трудностей…
«Тжан!.. Иди к нам в круг!..»
Жан наполовину спал, измученный за день долгими скачками, но и во сне, продолжая обдумывать будущее, все еще видел хоровод бамбара. Танцоры, словно призраки, медленно двигались под звуки странной, казавшейся неземной, музыки.
«Тжан!.. Иди к нам в круг!..»
Их головы, будто сгибаясь под тяжестью высоких тюрбанов, склонялись перед Жаном в знак приветствия… И вдруг вместо них появились уродливые, мертвые лица незнакомых людей, тоже кланявшихся, словно давние приятели, и говоривших чуть слышно, с призрачной улыбкой: «Тжан!.. Иди к нам в круг!..»
Потом голова Жана совсем затуманилась, и он, так ничего и не решив, заснул глубоким сном без всяких видений…
XXII
Настал великий день, день битвы.
В три часа утра все пришло в движение в лагере Диалде; спаги, стрелки, союзники-бамбара готовились выступить в поход с боевым оружием и снаряжением.
Марабуты отслужили торжественные молебны; было роздано множество талисманов. По распоряжению вождей в карабины черных воинов перед схваткой пороха набили до половины ствола, а свинца – до упора; так что большая часть огнестрельного вооружения вышла из строя при первом же залпе: такое часто случается в негритянских войсках.
Военные части направлялись к деревне Джидиам, где, по донесениям туземных шпионов, за толстыми стенами из дерева и глины засел со своей армией Бубакар-Сегу. Джидиам была неприступной крепостью этого, можно сказать, легендарного персонажа, наводившего мифический ужас на всю страну, человека, главная сила которого заключалась в способности молниеносно исчезать, растворяться, теряться бесследно в труднодоступных глубинах страны.
Лагерь предполагалось разбить во второй половине дня неподалеку от вражеского стана, под сенью большого леса, чтобы напасть на Джидиам ночью и поджечь деревню, которая вспыхнет при свете луны соломенным факелом; после того как с неприятелем будет покончено, победители намеревались быстро, дабы опередить лихорадку и не дать ей истребить всю колонну, вернуться в Сен-Луи.
Накануне Жан послал родителям очень нежное письмо, нацарапанное карандашом, в тот же день оно отправилось на «Фалеме» вниз по реке, чтобы утешить сердце старой матери…
Незадолго до восхода солнца Жан поцеловал мальчика, спавшего на руках у Фату-гэй, и вскочил на коня.
XXIII
Утром Фату-гэй вместе с сыном тоже пустилась в путь. Она отправилась в Ниалумбае, деревню союзного племени, где жил великий марабут – жрец, прославившийся своими предсказаниями и искусством колдовства.
Ее проводили в хижину столетнего старца, она увидела его распростертым на циновке; еле слышно, словно умирающий, он возносил молитвы своему божеству.
После долгой беседы жрец вручил молодой женщине кожаный мешочек с какой-то, судя по всему,
