предсмертной икоте…
Из груди солдата струилась кровь, и пересохший песок пил эту кровь, словно росу.
Если не считать по-прежнему сжигавшей его жажды, Жан почти не страдал.
Беднягу одолевали странные видения: грезилась цепь Севеннских гор, знакомые с детства места и родительская хижина, мерещились дорогие сердцу зеленые пейзажи – много тени и мхов, много прохлады и ключевой воды. Любимая старая мать ласково брала его за руку, чтобы вести, как в детстве, домой.
О, ласка матери!.. Чудилось, будто мать здесь, рядом, гладит ему лоб жалкими, старыми, дрожащими руками, прикладывая холодные примочки к пылающей голове сына!
Неужели никогда больше ему не суждено ощутить ласку матери, услышать ее голос!.. Никогда, никогда!.. Неужели это конец?.. Умереть здесь в полном одиночестве, под знойным солнцем, в проклятой пустыне! И он приподнялся, не желая умирать.
«Тжан! Иди к нам в круг!»
Перед ним, подобно порыву свирепого буйного ветра, вихрем проносится хоровод призраков.
От соприкосновения налетевшего шквала с раскаленными камешками вспыхивают искры.
И призрачные тени, вроде гонимого ветром дыма, поднимаясь вверх, молниеносно исчезают в вышине, в багровом зареве голубого эфира.
Жану мнилось, будто и он следует за призраками, мнилось, будто его подхватили чудовищные крылья, и он решил, что настал его смертный час.
Но это была всего лишь судорога, отчаянный приступ боли.
Изо рта хлынул поток розовой крови, и чей-то голос опять просвистел у самого виска: «Тжан! Иди к нам в круг!»
И он, немного успокоившись и меньше страдая, снова упал на песчаное ложе.
И вновь нахлынули детские воспоминания – на этот раз с поразительной ясностью. Жану слышалась старинная колыбельная, которой мать баюкала его, совсем еще маленького; потом вдруг посреди пустыни громко зазвонил деревенский колокол, созывая на вечернюю молитву Angelus.
И тогда слезы потекли по загорелым щекам спаги; на память пришли молитвы прежних лет, и бедный солдат начал молиться с усердием ребенка, взяв в руки образок Пресвятой Девы, надетый когда-то на шею матерью; у него достало сил поднести образок к губам и поцеловать с несказанной любовью. Всей душой молился он скорбящей Деве, которой каждый вечер возносила за него молитвы простодушная мать; Жана озарили радужные мечты всех умирающих, и в гнетущем молчании окрестной пустоты его угасающий голос вслух повторял извечные предсмертные слова: «До встречи, до встречи на небесах!»
…Было около полудня. Муки стихали; при ярком тропическом свете пустыня казалась Жану раскаленным белым пожарищем, огонь которого его уже не обжигал. Внезапно грудь солдата поднялась, будто собираясь вобрать побольше воздуха, а рот открылся, словно умоляя дать напиться умирающему.
Затем нижняя челюсть отвисла, рот широко раскрылся в последний раз, и Жан тихо отошел в мир иной в ослепительном сиянии дня.
XXVII
Когда Фату-гэй вернулась из деревни прославленного марабута с таинственным предметом в кожаном мешочке, женщины из союзного племени сказали, что битва закончилась.
Нервно шагая по раскаленному песку, она явилась в лагерь встревоженная, запыхавшаяся, измученная; маленький мальчик, завернутый в лоскут голубой ткани, все еще спал у нее за спиной.
Первым, кого увидела Фату, был мусульманин Ньяор-фалл; перебирая свои магрибские четки, черный спаги сурово глядел на нее.
– Где Тжан?.. – отрывисто спросила она на местном наречии.
Ньяор с благоговением показал рукой на юг страны Диамбур, в направлении просторов Диалакара, молвив в ответ:
– Там!.. Он попал в рай!..
XXVIII
Весь день Фату-гэй лихорадочно металась по зарослям и пескам, по-прежнему таская на спине спящего малютку. Она бродила взад-вперед, а порой обезумевшей пантерой, потерявшей детенышей, пускалась бежать, без устали продолжая поиски под нещадным солнцем, заглядывая в кусты, обшаривая колючие заросли.
Около трех часов Фату заметила на пустынной равнине мертвую лошадь, затем красную куртку, потом вторую, третью… Это и было то самое поле битвы, где пали потерпевшие поражение спаги!..
Местами чахлые кустики мимозы и тамариска отбрасывали на желтую землю слабенькую, будто искромсанную солнцем тень… Вдалеке, на самом краю бесконечно унылой равнины, в глубине синеющего горизонта вырисовывались очертания деревни с островерхими хижинами.
Фату-гэй замерла, содрогаясь от ужаса… Она узнала его, распростертого там с одеревенелыми руками и открытым навстречу солнечным лучам ртом, и произнесла неведомое языческое заклинание, коснувшись амулетов, висевших на ее черной шее…
Долго стояла она так с обезумевшими, налитыми кровью глазами, тихонько нашептывая что-то…
Увидев издалека старух враждебного племени, направлявшихся к убитым, Фату-гэй заподозрила самое худшее…
Лоснившиеся на палящем солнце, безобразные старые негритянки, от которых несло терпким запахом сумаре, подошли, позвякивая стеклянными бусами и амулетами, к молодым мужчинам; со смешками и непристойными жестами они толкали трупы ногой, отпускали какие-то шутовские замечания, похожие на выкрики обезьян, мрачно паясничали, оскверняя мертвых…
Потом сорвали золоченые пуговицы, украсив ими свои курчавые волосы, забрали стальные шпоры, красные куртки, пояса…
Фату-гэй притаилась за кустом, подобравшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку; когда дошла очередь до Жана, она вскочила с отчаянным воплем, выпустив все когти, понося старух на незнакомом языке… Проснувшийся ребенок цеплялся за спину разъяренной, рассвирепевшей матери…
Испугавшись, черные женщины отступили…
К тому же добыча уже не умещалась в руках; сюда они смогут вернуться и завтра… Обменявшись словами, которых Фату-гэй не сумела понять, старухи со злорадными смешками и ужимками шимпанзе пошли прочь.
Оставшись одна, Фату-гэй присела на корточки возле Жана и назвала его по имени… «Тжан!.. Тжан!.. Тжан!..» – подобно античной жрице, взывающей к мертвым, трижды прокричала она в глубокой тишине тоненьким голоском.
Под беспощадным солнцем Африки, ничего не видя, она смотрела в тоскливую, знойную даль, страшась взглянуть в лицо Жану.
Рядом бесстыдно опускались стервятники, разгоняя тяжелый воздух огромными черными опахалами… Птицы бродили возле трупов, еще не прикасаясь к ним… видно, находили слишком свежими.
Заметив в руке спаги образок Пресвятой Девы, Фату-гэй поняла, что перед смертью он молился… В Сен-Луи католические священники окрестили Фату, и у нее тоже вместе с амулетами висели на шее образки Пресвятой Девы и ладанка; но верила она не им.
Фату достала кожаный амулет, который когда-то в стране Галам дала ей черная женщина, ее мать… Это был ее любимый талисман, и она с нежностью поцеловала его.
Затем Фату-гэй склонилась над телом Жана и приподняла его голову.
Меж белых зубов из открытого рта вылетали синие мухи, а из ран на груди вытекала ставшая уже смрадной жидкость.
XXIX
Потом Фату-гэй решила задушить своего малыша. Не желая слышать детских криков, она набила ему рот песком.
Не хотелось ей видеть и маленькое личико, искаженное судорогой удушья; вырыв в исступлении ямку, она сунула туда головку ребенка да еще присыпала сверху песком.
Затем двумя руками сжала шейку и жала, жала изо всех сил до тех пор, пока маленькие крепкие конечности, напрягшиеся от боли, безжизненно не обмякли.
Когда ребенок умер, она положила его на грудь отцу.
