Ричардом.
Это был молодой немец лет тридцати с чисто выбритым лицом и черными длинными волосами, зачесанными назад то ли небрежно, то ли неумело, отчего что они постоянно рассыпались, и он нервным жестом изящной руки приглаживал их. Он поглядел на Мойста и поклонился. У него было точеное лицо, но взгляд темно-синих глаз казался напряженным, словно немец не совсем понимал, где находится. Когда он снова уселся в кресло, его импозантная фигура обрела уверенную позу, позу человека, чья профессия — произносить слова, к которым все должны прислушиваться. Он не страдал ни тщеславием, ни жеманством, был от природы чувствительным и довольно наивным и жить мог только в атмосфере литературы и литературных идей. А тут он чувствовал что-то еще, неосознанно чувствовал, и потому терялся. В ожидании, когда начнется беседа, чтобы обрести обычную уверенность, он сидел вялый, напоминая жучка в ожидании солнца, без которого ему не взлететь.
— Еще один Мойст, — с чувством произнесла Пола. — Правда, Мойст, о котором мы никогда прежде не слышали, хотя он живет с нами под одной крышей.
Незнакомец засмеялся, губы его нервно подрагивали.
— Вы живете в этом же доме? — удивленно переспросил Питер.
Незнакомец поменял позу, опустил голову, потом поднял ее.
— Да, — ответил он, встречая взгляд другого Мойста так, словно вдруг увидел что-то чересчур яркое. — Я живу у Лорьеров на третьем этаже.
По-английски он говорил медленно, с причудливой напевностью, но при этом слишком четко выговаривая фразы.
— Понятно. И телеграмма предназначалась вам?
— Да, — с коротким нервным смешком проговорил незнакомец.
— Мой муж, — вмешалась Пола, явно повторяя то, что уже говорила, но теперь исключительно для Питера, — был убежден, что у меня
Немец коротко засмеялся и опять, мучительно смущаясь, поерзал в кресле.
— Да, — произнес он, глядя на Мойста.
— Ты провел ночь в благородном негодовании? — хохотнула Пола. — Представляя, как я вероломна?
— Нет, — отозвался муж. — Ты была у Мэдж?
— Нет, — сказала она и повернулась к гостю. — Мистер Мойст, кто такой Ричард?
— Ричард, — начал объяснять немец, четко разделяя слова, — мой кузен. — Он бросил быстрый взгляд на Полу, желая убедиться, что она понимает его. Шурша юбкой, Пола как раз прилегла, устраиваясь поудобнее, или лучше сказать, упала на диван, стоявший у камина. — Он живет в Хэмстеде[17].
— И что он собой представляет? — спросила Пола с живым интересом.
Немец коротко засмеялся. Потом машинально провел ладонью по лбу. И посмотрел прекрасными синими глазами на прекрасную хозяйку.
— Я… — У него снова вырвался нервный смешок. — Понимаете, его стороны я не очень сильно — не очень хорошо знаю. Понимаете, — продолжал он, и было ясно, что теперь он обращается к воображаемой аудитории, — мне нелегко выражать свои мысли на английском языке. Я — я никогда не говорил на нем. Так как я почти не знаю современный английский язык, то буду выражаться на языке эпохи Ренессанса.
— Как мило! — воскликнула Пола. — Но почему бы вам не говорить по-немецки? Мы, наверняка, вас поймем.
— А мне бы хотелось послушать, как говорили в эпоху Ренессанса, — сказал Мойст.
Пола была в восторге от нового знакомства. И никак не могла сидеть спокойно, слушая рассказ о Ричарде. На ней было новое платье насыщенного кирпично-красного цвета, длинное, из блестящей и тонкой ткани, и в уложенные на голове косы она воткнула маргаритки, похожие на пуговички. Ее мужу эта фамильярность пришлась не по вкусу. Но она блистала красотой и казалась на редкость участливой. Правда, он полагал, что за показной добротой и отзывчивостью прячется кошачий эгоизм, душевная холодность.
Она притворялась перед незнакомцем — нет, не притворялась, она и в самом деле заинтересовалась молодым человеком, который был любимым учеником знаменитого современного немецкого поэта и
К тому же, ей нравилось, что муж сидит рядом и наблюдает за ней. Она даже забыла, что надо налить чай в чашки. Мойсту и немцу пришлось самим позаботиться о себе, а Мойст налил чаю еще и жене. Он оставался в тени, слушая и выжидая. Беседуя с незнакомцем о «Ричарде», она делала из мужа дурака; как бы между делом, сама того не замечая, делала из него дурака. Его это раздражало, но он привык к подобным выходкам жены. Вот и теперь она была поглощена юным немцем, ошеломленным, изголодавшимся по жизни, сбитым с толку своими литературными занятиями, но, кстати, по-настоящему милым человеком и истинным джентльменом. Она уже видела свою миссию в том, чтобы поддержать его — «в точности как меня — год назад, — с горечью сказал себе Мойст. — Ну, какая из нее женщина? В своем сердце она готова приветить всех, и оно похоже на общий зал в отеле, а не на священный приют, разве что на приют для себя самой, где нет места мужчине».
Наконец незнакомец поднялся и начал прощаться, обещая прийти еще.
— Ну, разве он не прелесть! — воскликнула Пола, когда ее муж вернулся в гостиную. — Он настоящая прелесть.
— Да.
— Он зашел сегодня утром узнать насчет телеграммы. Ах, бедняжка, ну, как не стыдно им было сотворить с ним такое?
— Кто и что сотворил с ним? — холодно переспросил муж, страдая от ревности.
— Литераторы. Берут вот такого молодого человека и сажают его среди литературных богов, как украшение на каминной полке, и он сидит, вроде неприметной безделушки, а молодость-то проходит. Это преступление.
— Значит, надо слезть с каминной полки, — небрежно бросил Мойст.
Однако в душе его стало черным-черно от ярости. Какое ей дело до молодого человека, когда он, ее собственный муж, уничтожен ею? Ему ненавистны и ее жалость и ее доброта, похожие на благодеяние. В этой женщине нет ничего женского. Она и добра и отзывчива, и щедра, но бессердечна, и одному- единственному мужчине не найти в ее душе укромного уголка для себя. Только теперь он начал понимать, кто такие сирены и сфинксы, и прочие греческие вымышленные существа женского пола. Их придумывали не как мечту, они появлялись на свет, благодаря мучительной потребности мужчины излить душу.
— Ха-ха! — хохотнула она. — А ты бы сам справился со своим мучительным одиночеством? — или не справился? Ты хотел, чтобы кто-то тебя спас, и мне пришлось это сделать.
— Как всегда из милосердия.
— Вольно тебе смеяться над чужими бедами!
— А тебя следовало бы звать не Полой, а Панацеей[19].
Он был в ярости и ничего не желал слышать. Он даже мог смотреть на нее, совсем не чувствуя нежности. И радовался этому. Он ненавидел ее. А она как будто ничего не замечала. Ну и отлично; пусть не замечает.
— Ах, мне горько даже смотреть на него! — воскликнула она. — Он такой застенчивый, что не может ни с кем познакомиться, живет исключительно литературой, пристрастился к поэзии как к наркотику. Кто-то должен ему помочь.
Она была искренне огорчена.
— Из огня да в полымя.
— Нет, я бы не смогла, как он, — пожав плечами, проговорила она в задумчивости. Ей никогда не
