убийственную неуверенность в себе.
— О, он был очень красивым, высоким, с ярким цветом лица, с мягкими каштановыми волосами, как у мамы. — У Полин, кстати, волосы были седыми. — Его очень любили женщины, и на танцах он был нарасхват.
— А какой у него был характер?
— О, добрый, веселый. Ему нравилось приятно проводить время. Он был живым, деятельным, умным, как мама, и душой любой компании.
— Он любил маму?
— Очень. Она тоже любила его — сильнее, чем меня, это так. Он гораздо больше соответствовал ее представлению о настоящем мужчине.
— Почему?
— Высокий — красивый — обаятельный, к тому же, душа компании — и еще, насколько я теперь понимаю, очень успешный юрист. Боюсь, ничего этого нельзя сказать обо мне.
Сисс внимательно посмотрела на него ореховыми глазами, в которых отражалось неспешное движение мысли. Она понимала, что он страдает, несмотря на маску безразличия, которой он всегда прикрывался.
— Думаешь, он был лучше тебя?
Роберт сидел, не поднимая головы. Прошло несколько секунд, прежде чем он ответил:
— Моя жизнь точно не удалась.
Сесилия помедлила немного, но все же осмелилась спросить:
— И тебе все равно?
Он не ответил, и у нее упало сердце.
— Понимаешь, я тоже боюсь, что моя жизнь не удалась. Но мне это больше не нравится. Я хочу жить.
Она видела, как задрожала его белая холеная рука.
— Полагаю, — сказал он, не глядя на нее, — на бунт мы обычно решаемся слишком поздно.
Странно было слышать от него про бунт.
— Роберт, я тебе нравлюсь?
От нее не укрылось, что его белое, никогда не меняющееся лицо посерело.
— Ты мне очень нравишься, — прошептал он.
— Поцелуй меня. Меня еще никто не целовал, — взволнованно произнесла Сесилия.
Роберт обернулся к ней, и в его глазах она заметила страх и, как ни странно, высокомерие. Потом он встал, бесшумно подошел к ней и нежно поцеловал в щеку.
— Сисс, мне ужасно стыдно! — тихо проговорил он.
Тогда она схватила его руку и прижала ее к своей груди.
— Пойдем в сад, посидим там, — едва решилась прошептать она. — Пойдем?
— А как же мама?
Сисс едва заметно усмехнулась и заглянула Роберту в глаза. Залившись румянцем, он отвернулся. Зрелище было тягостное.
— Знаю. Я не дамский угодник.
Проговорил он это с ироничным стоицизмом, но даже Сисс не представляла, как ему стыдно.
— Ты и не пытался им стать!
У него мгновенно изменился взгляд.
— Разве надо пытаться?
— Ну конечно! Никогда не узнаешь, кто ты, если не попытаешься узнать.
Роберт побледнел еще сильнее.
— Наверно, ты права.
Спустя несколько минут Сесилия оставила его одного и отправилась к себе. По крайней мере, она попыталась сорвать надоевшую завесу тайны.
Дни стояли солнечные, Полин продолжала принимать солнечные ванны, и Сисс, лежа на крыше, продолжала подслушивать. Однако Полин больше не разговаривала. Из трубы не доносилось ни звука. Скорее всего, Полин лежала, отвернувшись от трубы. Сисс, как могла, напрягала слух. Она не пропустила бы даже самый тихий шепот, но ее усилия были напрасными.
Тогда ночью, когда на небе выступили звезды, Сесилия сидела и ждала, не выпуская из поля зрения окна гостиной и боковую дверь, выходившую в сад. Она видела, как зажегся свет в комнате Полин. Видела, как наконец-то стало темно в гостиной. Она ждала. Но он не пришел. Полночи она просидела в темноте, слушая, как ухает филин. Но так и просидела одна.
Два дня труба молчала, Полин не открывала своих мыслей; и вечерами тоже ничего особенного не происходило. На вторую ночь Сесилия опять с тяжелым безнадежным упорством сидела в саду — и вдруг вздрогнула. Появился он. Сесилия поднялась и, мягко ступая по траве, пошла ему навстречу.
— Молчи, — прошептал он.
Не произнося ни слова, они пошли по темному саду, оставили позади мостик и оказались на пастбище, где недавно скошенная трава была собрана в стог. Звезды сияли над головами двух несчастливых людей.
— Понимаешь, — произнес он, — я не могу просить о любви, раз у меня самого ее нет. Ты должна знать, что я искренне уважаю тебя…
— Какая может быть любовь, если ты вообще ничего не чувствуешь?
— Это правда.
Сесилия ждала.
— Разве я могу жениться? — продолжал Роберт. — Я не способен даже заработать денег. А у мамы я просить не могу.
Она тяжело вздохнула.
— Тогда не думай о женитьбе. Просто люби меня немножко. Ладно?
Он коротко рассмеялся.
— Если я скажу, как трудно начать, это прозвучит отвратительно.
Она опять вздохнула. А он как будто прирос к месту.
— Присядем на минутку, — предложила Сесилия. Они сели на сено. — Можно мне дотронуться до тебя? Ты не против?
— Против! Но делай как знаешь, — ответил он с такой робостью и одновременно с такой прямотой, что мог бы показаться смешным, и он это отлично понимал. В душе он кричал «караул».
Сесилия прикоснулась к его черным, всегда аккуратно причесанным волосам.
— Полагаю, когда-нибудь я взбунтуюсь, — вдруг проговорил он.
Они сидели, пока не замерзли. Он крепко сжимал руку девушки, но так и не обнял ее. В конце концов Сесилия поднялась и, пожелав кузену спокойной ночи, пошла к себе.
На другой день Сесилия, потрясенная и раздосадованная тем, что было накануне, опять принимала солнечную ванну на крыше, и, когда стало слишком жарко, когда солнце стало припекать слишком сильно, по ее телу вдруг пробежала дрожь. Ужас охватил ее, как она ни боролась с ним. Потому что вновь послышался тот голос.
—
Именно теперь, когда звучал итальянский язык, Сесилия особенно остро чувствовала ядовитое очарование голоса, такого ласкового, такого нежного, такого мягкого и все же такого недоброго. Она отчаянно ненавидела его, ненавидела вздохи и шепот, шедшие из ниоткуда. Ну почему у нее такой утонченный, такой нежный, такой гибкий, такой потрясающе управляемый голос, а она, Сесилия, нескладная и неуклюжая? Ах, бедняжка Сесилия корчилась на жарком полуденном солнце, стыдясь своей смешной
