Счастливые привидения

тебе, так как скоро весна и Генри надо купить костюм, чтобы он выглядел прилично на солнышке. Не хочу, чтобы моя дочь показывалась на люди с мужчиной, похожим на уличного музыканта, только, пожалуйста, заплати сама портному, а не то тебе, не дай бог, придется платить дважды». Генри получал свой костюм, который казался ему туникой Несса, убивающей его таинственным ядом, как Геракла.

Итак, он сдался. Нет, не сбежал, не удрал, не проложил себе путь мечом. Он как будто растворился в воздухе, постепенно отдаляясь от Винни, в течение года или даже больше того. Ведь он обожал Винни и не мог жить без нее, к тому же ему было ее жаль. Но в конце концов ему стало трудно представлять ее без матери. Его Винни была молодой, слабой, расточительной ведьмой, сообщницей матери, старой ведьмы с острыми когтями.

Генри заводил знакомства, укреплял позиции в другом месте и постепенно обретал свободу. Он спас свою жизнь, однако потратил впустую, как ему казалось, добрую часть молодости и сил. Его стало разносить вширь, он толстел и понемногу делался все менее интересным. А ведь когда-то он был красив, поразительно красив.

Потеряв его, обе ведьмы истошно вопили. Бедняжка Вирджиния едва не сошла с ума и не знала, как ей жить дальше. Но получила отповедь от матери. Миссис Бодуин переполняли ярость и презрение к дочери, ведь та позволила сидевшей на крючке рыбе выскользнуть из рук! Ее дочь позволила провести себя — и кому! «Не понимаю, неужели мою дочь соблазнило и бросило такое ничтожество, как Генри Лаббок? — писала она. — Если же это случилось, значит, кто-то допустил ошибку…»

Дочь и мать отдалились друг от друга, и так продолжалось пять лет. Однако колдовские узы не ослабевали. В мыслях миссис Бодуин всегда была рядом с дочерью, и Вирджиния всегда ощущала присутствие матери, где бы та ни была. Они переписывались, время от времени встречались, но жили порознь.

Но поскольку колдовские узы никуда не девались, то в конце концов чары сработали. Обе понемногу оттаивали. Миссис Бодуин приехала в Лондон. Она поселилась в том же тихом отеле, где ее дочь последние три года занимала две комнаты. И теперь они задумались об общем жилье.

Вирджинии уже перевалило за тридцать. Она все еще оставалась худенькой, странной, таинственной, с легким пикантным косоглазием, все так же странно, криво улыбалась, и ее тягучий глубокий голос ласкал мужчину, словно она гладила его нежными пальчиками. Копна вьющихся, немного встрепанных волос пока еще не требовала искусственных ухищрений. Одевалась Вирджиния с элегантностью, данной ей от природы, правда, не всегда безукоризненно опрятно. В дорогих и совершенно новых чулках могла появиться дырка. Придя к чаю, она могла снять туфли в гостиной и сидеть в одних чулках. Правда, ножки у нее были изящные; она вообще была изящной. Вот так. И дело не в кокетстве и не в тщеславии. Просто отправившись к хорошему сапожнику и заплатив пять гиней за пару сшитых по ноге, простых кожаных туфель, она обнаруживала, пройдя в них с полмили, что больше не может сделать ни шагу, и скидывала их, даже если для этого приходилось садиться на край тротуара. Ее преследовал рок. Будто она не барышня, а гамен[72], что мешало ей чувствовать себя удобно в красивой дорогой обуви. Обычно Вирджиния донашивала старые туфли матери. «Я всю жизнь хожу в старых туфлях мамы, — признавалась Вирджиния со своей странноватой кривой усмешкой. Она была на редкость элегантной и при этом неряшливой. Но в этом и состояло ее очарование. — Если мама умрет, иссякнет источник обуви, и мне придется обзавестись инвалидным креслом».

Ее мать была совершенно другой. Они могли меняться не только туфлями, но и платьями, что казалось удивительным, ведь миссис Бодуин производила впечатление крупной женщины. Однако у Вирджинии были широкие плечи и крепкое телосложение, несмотря на худобу и хрупкость.

Миссис Бодуин принадлежала к тому типу женщин, которые и в шестьдесят лет сохраняют огромный запас энергии и неистребимое жизнелюбие. Однако ей удавалось не показывать этого. Когда она непринужденно усаживалась на стул и складывала руки на коленях, нельзя было не подумать: «сама умиротворенность!» Все равно, что смотреть на освещенную луной заснеженную вершину спящего вулкана и думать: «вот что значит покой!»

У миссис Бодуин в избытке было этой странной телесной энергии, как у многих женщин — удивительное дело! — перешедших через рубеж пятидесятилетия. Когда эта энергия проявляется, то обычно вызывает неприятные чувства. Наверное, из-за вялости молодых.

Однако миссис Бодуин подметила, что чрезмерно энергичные из ее сверстниц выглядят довольно нелепо, и стала культивировать покой. Но даже ее манера произносить это слово, деля его пополам: по-кой, так что второй слог потихоньку замирал, говорила о том, сколько в ней скрытой энергии. Когда возникла проблема седых волос и черных бровей, она поступила умно и не стала краситься. Изучив свое лицо, фигуру, она решила, что все в порядке. И правильно. Густые волосы, звонкий голос, ни малейших намеков на поникший слабенький одуванчик. Не став дородной, она производила впечатление по-молодому налитой, cambre[73]. Нос с аристократической горбинкой, аристократические — «кто-вы-черт-подери» — серые глаза, несколько впалые, но еще вполне гладкие щеки. Ничего трогательного или девически кокетливого.

Будучи женщиной независимой, миссис Бодуин, все обдумав, твердо постановила не молодиться, не стараться быть трогательной или кокетливой. Она решила блюсти свое достоинство, потому что обожала производить достойное впечатление. Она была решительной женщиной. Ей нравилось быть решительной женщиной. Да она и привыкла быть решительной. Итак, выбор остался за решительностью.

Ее заинтересовал век, отличавшийся решительностью, восемнадцатый век Вольтера, Нинон де Ланкло, мадам Помпадур, мадам la Duchesse и месье le Marquis. Ей показалось, что она не совсем в стиле мадам Помпадур или мадам la Duchesse, зато уж наверняка в стиле месье le Marquis. И была права. С серебристо-белыми короткими волосами, гладко зачесанными назад с ясного лба и висков, но пышными сзади, с довольно полным розовым лицом и тонкими черными бровями, выщипанными в виде в двух полумесяцев, с аристократической горбинкой на носу и несколько выпуклыми надменными глазами, она идеально соответствовала женскому образу восемнадцатого столетия, причем первой его половины. А по- настоящему современной женщиной ее делало то, что она была скорее месье le Marquis, нежели мадам la Marquise.

Туалеты миссис Бодуин были превыше всяких похвал. Она предпочитала нежное сочетание серого и розового цветов, иногда серый был немного более темного, стального оттенка; а украшения подбирала из старинного нежного фарфора приглушенных цветов.

У нее всегда было в запасе две тысячи фунтов. Зато Вирджиния никак не могла вылезти из долгов. Но и фыркать на нее, в общем-то, не стоило. Она зарабатывала семьсот пятьдесят фунтов в год.

Вирджиния была на редкость умна и глупа одновременно. Она ничего не знала по-настоящему, потому что если и проявляла к чему-то интерес, то ненадолго, зато быстро все схватывала. Иностранные языки ей давались с поразительной легкостью, и за две недели она могла научиться бегло говорить на любом. Это очень помогало в работе. Ей ничего не стоило поболтать с руководителями экономической отрасли и таким образом дать им передышку во время официальных переговоров. Но по-настоящему Вирджиния не знала ни одного языка, даже своего родного. Запоминала она походя, почти машинально, толком не понимая, что, собственно, запоминает.

Но как раз за это Вирджинию особо отличали мужчины. Благодаря ее необычным способностям, они не чувствовали себя глупыми в ее присутствии, так как она была чем-то вроде инструмента для достижения их цели. Ее следовало побуждать к работе. Стоило мужчине «включить» ее, и она начинала трудиться, проявляя редкую сообразительность. Она умела подбирать нужную информацию. Умела быть полезной. Вирджиния работала с мужчинами, большую часть времени проводила с мужчинами, в ее друзьях числились в основном мужчины. С женщинами ей было сложнее поддерживать отношения.

Тем не менее, у нее не было любовника, никто из мужчин вроде бы не изъявлял желания взять ее в жены, никому не приходило в голову сблизиться с ней. Миссис Бодуин говорила: «Боюсь, Вирджиния — однолюбка. Я тоже однолюбка. Моя мать и моя бабушка тоже были однолюбками. Отец Вирджинии — единственный мужчина в моей жизни, единственный. Боюсь, что и Вирджиния такая же. Увы, мужчина оказался таким, каким оказался, но больше ей никто не нужен».

Генри же когда-то говорил, что миссис Бодуин не однолюбка, ей вообще не нужны мужчины, будь ее воля, она бы сжила со свету всех мужчин, и остались бы одни женщины.