Итак, миссис Бодуин решила, что настал час для решительного шага. Они с Вирджинией наняли прелестную квартиру на одной из старых площадей Блумсбери, обставили ее с необыкновенной тщательностью, украсили очаровательными вещицами, пригласили повара-австрийца и начали семейную жизнь — мать и дочь.
Поначалу новая жизнь захватила их. Две гостиные смотрели на грязные деревья в сквере на площади, обе были удобных пропорций и каждая — с тремя большими окнами, начинавшимися очень низко, почти на уровне колен. Камин конца восемнадцатого века. Обставляла комнаты миссис Бодуин с оглядкой на стиль Людовика XVI и ампир, но не придерживаясь какого-то одного направления. Кроме того, ей удалось сохранить лежавший на полу еще в ее родном доме великолепный обюссонский ковер. Он выглядел почти новым, словно его соткали всего пару лет назад, и поражал своим великолепием: ярко-красным узором по краям, неподражаемыми серебристо-серыми и золотисто-серыми розами и лилиями, а также величественными лебедями и витыми раковинами посередине, которые заканчивались широкими раструбами. Эстеты находили его несколько кричащим, предпочитая другой, потертый обюссонский ковер приглушенно-желтого цвета в спальне. Однако миссис Бодуин любила тот ковер, который нашел место в гостиной. Да, он был яркий, но не вульгарный. Несколько вычурный. Ей казалось, что, благодаря ему, она правильно выбирает походку. И он гармонировал с ее расписными шкафчиками, золотисто-серой обивкой на стульях и с высокими китайскими вазами, в которые ей нравилось ставить крупные цветы: китайские пионы, большие розы, тюльпаны, желтые лилии. Темные лондонские комнаты с их естественным освещением требуют крупных воинственных цветов, которые видны отовсюду.
В первый раз в жизни Вирджинии представилась приятная возможность устроить свой дом. Но она опять оказалась в полном подчинении у матери, опять трепетала перед ней и тушевалась. Она никогда не знала, что у матери имеются такие сокровища, все эти ковры, расписные шкафчики и обитые парчой стулья, большая часть которых пребывала в дебрях дома Фицпатриков в Ирландии, так как миссис Бодуин была представительницей этого рода. Как ребенок, как молодая жена, Вирджиния бросилась благоустраивать квартиру. «Естественно, Вирджиния, я считаю это твоим домом, — сказала миссис Бодуин. — Я же всего лишь твоя
Конечно же, у Вирджинии были желания, но их оказалось не так уж много. Она предложила повесить несколько ни на что не похожих картин, купленных у бедных художников, которых она патронировала. Хотя миссис Бодуин картины показались совершенно неподходящими, она все же оставила их в качестве необходимого элемента современного уродства. Однако по ним легко было судить о вкладе Вирджинии в обустройство их теперешней, общей, квартиры.
Наверное, ничто так не пьянит, как возможность по-своему украсить жилище. Перед этим трудно устоять. Появляется чувство, будто что-то создаешь, творишь. Теперь уже не существует понятия «дома», родового гнезда. Есть всего лишь «моя квартира», «мой дом» как некий предмет одежды, в котором выходишь в свет и в который одеваешь «свою личность». С осторожностью предлагая то или другое, миссис Бодуин сохраняла самообладание, но и ее, как ни странно, пробирало до мозга костей, до замирания сердца, когда она вела длительные переговоры с декораторами и поставщиками мебели. А Вирджиния словно постоянно была навеселе, она как будто нажала на волшебную кнопку на серой стене жизни, и — Сезам откройся! — из волшебной страны появились ее прелестные разноцветные комнаты. Для нее обустройство квартиры наверняка было более привлекательным и чудесным, чем, скажем, полученное в наследство герцогство.
Мать и дочь — мать в блеклых красно-коричневых тонах и дочь в серебристых — начали принимать гостей. Естественно, это были в основном мужчины. Развлекая женщин, миссис Бодуин обычно едва сдерживала бешеное раздражение. Но среди знакомых Вирджинии были почти исключительно мужчины. Итак, мать и дочь устраивали обеды и великолепные вечеринки.
Все шло хорошо, однако чего-то не хватало. Миссис Бодуин хотелось изображать снисходительность, так что она старательно преодолевала себя. Смотрела на все как будто со стороны, сохраняла спокойствие, отстраненность восемнадцатого столетия, ей нравилось контрастировать с умной и немного загадочной Вирджинией. Такую роль она выбрала себе, но это позерство мешало гостям, хотя она была неукоснительно мила с мужчинами, как бы ни презирала их. И все же мужчины чувствовали себя неловко: побаивались ее.
Но что бы ни чувствовали гости-мужчины, это оставалось спрятанным у них
Это была трагедия. Потому что миссис Бодуин хотела, чтобы Вирджиния влюбилась и вышла замуж. Она искренне этого хотела и приписывала инертность дочери влиянию вечно во всем виноватого Генри. Ей в голову не приходило, что, загипнотизированные друг другом, они с Вирджинией сами не подпускают к себе мужчин.
В то время миссис Бодуин старалась не насмешничать, хотя у нее был настоящий талант пародиста. Ей ничего не стоило изобразить ирландскую служанку из старого дома, американских дам, наносивших ей визиты, или современных женственных молодых людей, нарциссов, как она называла их: «Вам, конечно же, известно, что нарцисс тот же лук! Ну да, разве что изнеженный лук». Это они своими невнятными речами и взглядами исподлобья заставляли ее чувствовать себя буржуазным ничтожеством. Она смешно изображала их, весьма эмоционально и талантливо. Но это было ужасно, потому что она совершенно уничтожала объектов своих насмешек, безжалостным молотом крушила их до основания, превращала в ничто, пугая всех, в особенности мужчин. И устрашенные мужчины бежали прочь.
Она старалась не насмешничать. Очень старалась. Но все же держала наготове безжалостное сокрушительное чувство юмора, которым могла размозжить человеку голову. Хотя и пыталась не пускать его в ход. Делала вид, даже для Вирджинии, что больше не владеет своим даром. Напрасно. Молот, который она прятала в рукаве, обрушивался на головы всех гостей, и каждый чувствовал, как у него содрогается череп, а Вирджиния чувствовала, как содрогаясь внутри, не может удержаться от злой идиотской усмешки, едва очередного дурака настигал невидимый удар по голове. Это было нечто вроде опасной игры.
Увы, план не срабатывал, тот план, согласно которому Вирджинии надлежало влюбиться и выйти замуж. Мужчины такие болваны, такие
— Конечно, он очень милый мальчик! — полагала миссис Бодуин. — Но он мальчик, и этим все сказано, потому что он всегда будет мальчиком. Правда, это лучший тип мужчины, и только с таким мужчиной ты сможешь жить счастливо, с вечным мальчиком. Вирджиния, он тебе нравится?
— Да, мама! Мне кажется, он ужасно милый мальчик, если говорить твоими словами, — ответила Вирджиния своим низким, мелодичным, колдовским голосом. Однако насмешливый завиток в интонации раз и навсегда покончил с Эдрианом. Вирджиния не собиралась выходить замуж за милого мальчика! Она тоже умела быть злой, не потакать своей матери. И миссис Бодуин не удержалась от нетерпеливого жеста.
