— Ну раз так, гляди, матушка…
— Сударь, — обратилась Екатерина к мастеру, — приведите генерала в надлежащий вид.
— Пожалте сюда, ваше превосходительство, — ласково заговорил старик. — Мундир извольте снять, он у вас тяжелый, давить будет. Сабельку тоже отстегните, чтоб не мешала управляться. И сапоги… очень уж в них несподручно. А штаны не надо, это самый крайний случай.
Он усадил генерала в кресло, стал пристегивать ремни и что-то объяснять, затем подошел к императрице и доложил о готовности:
— Теперь, матушка-государыня, он по вашему слову силу свою начнет изъявлять.
— И как же мы узнаем результат?
— Вы за правым шаром следите, к нему стрелка будет подниматься. Коли дотянется и шар лопнет, значит здоров его превосходительство и годен службу справлять далее.
— На что ж другие шары?
— Они для других промыслов. У каждого промысла, извольте заметить, своя работа и свои органы в деле. Писцу, скажем, ноги не шибко нужны, ему главное, чтобы пальцы писали да спина гнулась, ну и, понятно, то, что пониже. Для полицейского же это место вовсе даже лишнее, ему руки-ноги надобны да горло, а солдату опричь того и голова, чтоб было на чем кивер носить. Раз так, то и шары на разной высоте, не след же кенаря и орла одним аршином мерить.
Императрица нашла такое устройство разумным и приказала приступить к делу. На кресле начала совершаться работа, оно заскрипело, и скоро один из шаров лопнул, издав громкий хлопок.
— Вижу, вы и впрямь молодец, — похвалила его Екатерина. — И все-таки не могу понять, как такой отважный человек может верить нелепым слухам о Шешковском? Ежели такое и в самом деле имело место, уже давно бы кто-нибудь пожаловался.
— Боятся, ваше величество, да и как докажешь?
— Если все так, как вы говорите, то доказательства налицо.
— Верно, налицо. Только никто это лицо выставлять не хочет. Стыдно.
Она прислушалась к бою курантов и таинственно шепнула:
— Тихо, кажется, ваш Полидевк на подходе.
Генерал резво соскочил с кресла и прошмыгнул за ширму.
Было одиннадцать часов. Это время каждый четверг отводилось Степану Ивановичу Шешковскому, секретарю Тайной экспедиции. Предшественницей сего заведения, ведавшего политическим сыском, была Тайная канцелярия разыскных дел, упраздненная Петром III как страшный символ прежнего правления. Во времена оные по ее решению летели головы и колесовались тела именитых сановников, случались даже казни чисто азиатской жестокости, когда сажали на кол. Все это оставило такую ужасную память, что Екатерина не решилась дать возрожденному учреждению прежнее название. Более того, она наделила Шешковского полной свободой действий, что позволяло ей находиться как бы в стороне от дел Тайной экспедиции и не пятнать образ милосердной правительницы. Шешковский успешно играл отведенную ему роль. Он был вездесущ и с помощью широкой сети агентов знал обо всем, что творилось в умах государевых подданых. Наказание же избирал по своему усмотрению: от снисходительной журбы до ссылки в Сибирь и смертной казни. Поговаривали, что он нередко самолично истязал провинившихся, хотя по отсутствию свидетелей никто этого не знал наверняка. Потемкин, встречая Шешковского, обычно спрашивал: «Ну как, Степан Иванович, все кнутобойничаешь?» На что тот неизменно отвечал: «Помаленьку, ваша светлость». Но то была только шутка, и позволить ее мог только Потемкин. Все прочие Степана Ивановича просто боялись. Боялся и Храповицкий, на что имелись особые причины.
Несколько лет назад, еще до нынешней должности, Храповицкий увлекся идеями масонства. Увлечение это вряд ли шло от глубоких убеждений. Незнатного, но подающего надежды молодого человека просто увлекла возможность вращаться в компании знаменитых аристократов. Зачинщики собирались у князя Николая Голицына в его доме на Фонтанке. Там в одной из мрачных молелен стояло покрытое плащаницей подобие гроба, над которым тлела лампада из красного стекла в виде человеческого сердца. Об их таинственных собраниях шли разные толки, волновавшие воображение, а в особенности — любопытство Шешковского. Но того, разумеется, ни во что не посвящали. После нескольких неудачных попыток дознания он прибегнул к привычному средству: удалил под разными предлогами из столицы наиболее видных организаторов — кого за границу, кого в действующую армию, а кого на службу в дальние губернии. Подозревали, что легкость, с какой открылись разом столько вакансий, объяснялась вмешательством самой императрицы, но начал все Шешковский, и оставшиеся решили ему отомстить.
Была у Степана Ивановича странная привязанность к собачьей братии, а в особенности к невзрачной собачонке Аглае, звавшейся по имени давно умершей жены. Он ее повсюду таскал с собой, держал под мышкой, перебирая шерстку на загривке, и лишь изредка опускал на землю. Зимой обувал в башмачки. И благо была бы она какой-нибудь знатной породы, так нет, обычная дворняжка, к тому же еще и хроменькая. Ее-то и избрали орудием мести, рассудив, что опасность, если что и откроется, будет невелика: ну какой может быть спрос за убогую безродную тварь? Однако выполнить задуманное оказалось не так просто. Аглая не поддавалась на приманки, а с приближением посторонних заливалась визгливым лаем. В конце концов ее все же удалось выкрасть с помощью подкупленного слуги. Что тут началось! Все явные и тайные агенты экспедиции переключились на поиск пропажи. Они действовали так рьяно, что из опасения разоблачения несчастное животное пришлось удавить, а труп подбросить хозяину.
Старик был неутешен и прекратил на целую неделю свое неусыпное бдение. Окончив траур, он принялся за расследование и скоро отыскал злоумышленника. Им оказался Храповицкий. Шешковский не показал вида, что все ему известно, и обычной своей любезности не потерял, а, встретив Храповицкого, пригласил к себе отобедать. Никакие отговорки в таких случаях не принимались, старик настойчиво повторял приглашение и, наклонив голову, упрямо повторял: «Уважьте, сударь, не побрезгуйте угощением, мне ваш совет крайне надобен». Дома он показал себя вполне радушным хозяином, о происшедшем не заикался, говорил все больше на отвлеченные темы, сопровождая свои рассуждения ссылкой на развешенные по стенам немецкие гравюры. Увидев, что гость порядком утомился, он всплеснул руками и сказал с притворным отчаянием:
— Ах я, старый дурень, совсем вас заговорил, прошу покорно извинить. Извольте-ка пересесть в это креслице, сразу взбодритесь. Оно принесено в дар прежней государыне ради чудесных свойств: лечения хандры и утишения страстей.
Кресло стояло на возвышении и имело необычный вид. Оно представляло собой сидящего льва, задние лапы которого служили опорой, а передние — подлокотниками. Храповицкий занял предложенное место и сразу ощутил, что достоинства кресла ограничиваются его внешним видом, сидеть же на нем было крайне неудобно.
— Потерпите, сударь, — сказал Шешковский, заметив его удивление, — я уже говорил: оно не для отдыха, но для лечения, — и с этими словами нажал на правую львиную лапу. Внутри что-то щелкнуло, лапы-подлокотники пришли в движение, обхватили сидящего и мертвой хваткой прижали его к львиной груди. Храповицкий почувствовал, что сиденье куда-то провалилось.
— Что за шутки, Степан Иванович? — воскликнул он с недоумением, а старик в ответ топнул ногой, и кресло стало опускаться вниз.
То, что произошло потом, Храповицкий и по сей день не мог вспомнить без стыда. Где-то внизу, под полом, сильные руки стащили с него нижнюю часть туалета. Тело пронзила острая боль. Он вздрогнул и по забытому детскому ощущению понял, что ударили розгой. От боли, бессилья, унижения у него брызнули слезы, он что-то кричал, ругался, грозил, а Шешковский был поглощен созерцанием своих картинок и делал вид, что ничего не слышит. Наконец истязание закончилось, и кресло водворилось на прежнее место. Храповицкий намеревался было броситься на обидчика с кулаками, но тут в комнату вошел здоровенный, свирепого вида пес и спокойно улегся у ног хозяина. Поневоле пришлось сдержаться и спешно покинуть дом.
— Куда же вы, сударь? — бросил вдогонку Шешковский. — Я еще не показал всех картин. Ах, спешите… Ну, не задерживаю, только пуговичку подберите.
Храповицкий не помнил, как очутился на улице. Он был вне себя от ярости и острого желания отомстить. Однако зрелое размышление охладило первоначальный пыл. Обнародование постыдного
