— Ну и что же именно?
— Да все то же, о чем казаки толкуют. Не след бы нам холопов беглых принимать и на свою землю садить. Через них голытьбы стало так много, что трава в степи примялась, лошадям пасущимся пригинаться приходится. Дон наш Тихий не голытьбою был завсегда силен, а домовитыми казаками. Их же по твоему указу на Кавказ гонят селиться. Из балок да в горы — какая радость? Казаку, матушка, простор нужен и воля вольная, без нее он уже не казак.
— Зато государству от вашей вольницы беда. От нее смута идет, Разины и Пугачевы рождаются! — гневно воскликнула Екатерина.
— И-и, матушка, черви на мертвом дереве не живут. Коли есть плоды, то и черви будут. А у нашего Дона плодов куда как много, всю степь аж до самого моря повоевали и тебе отдали.
— Еще что говорили?
— А то еще, что хохлов ты зря приваживаешь. Ненадежный это народ, все время по сторонам зыркают, от России отложиться норовят. И кто они есть на самом деле? Те же русские, только язык коверкают. Можно ли верить таким, кто из родной семьи убечь хочет? И нам, казакам, то обидно, что преданных слуг своих теснишь, а этих приватно ласкаешь.
— Ну уж, это не ваше дело мне указывать.
— Не мое, матушка. За то и говорю, язык поганый отрезать надо.
— И про меня, верно, судачили?
— А то как же, матушка? Пьяному разговору без бабы нельзя.
Храповицкий не выдержал:
— Опомнитесь, сударь, перед вами российская императрица!
Тот даже привстал в недоумении.
— Нешто она не баба? Самая что ни есть. У нас таких кралей в красный угол садят, чтобы любоваться. Казаки в этом толк знают. Баба! Только не простая, а первая на всю империю.
Екатерина покрылась легким румянцем.
— Оставьте его, Адам Васильевич. И что же обо мне говорили?
Генерал помолчал, опустив голову, потом ударил ею об пол.
— Смилуйся, матушка, отрежь язык мой поганый.
— Верно, пакости какие-нибудь?
— Как можно, матушка, о богоданной царице такое говорить? Меня бы в одночасье громом поразило. Нет, окромя вольных речей ничего худого не было.
— Ну, так расскажите все, только сохраняйте приличия.
Генерал встряхнул головой и осторожно начал:
— Я этому старику так сказал: всем, говорю, наша матушка-государыня хороша, слажена-сделана — посмотреть любо-дорого, катится мягко, без скрипа, как искусная бричка…
— Я же вас просила, — укоризненно воскликнула Екатерина и посмотрела на Храповицкого.
Тот сделал успокаивающий жест и пояснил:
— Бричка — это навроде кареты.
— Вот-вот, — продолжил генерал, — всем, говорю, хороша бричка, только передок слабоват. Много в ней народу поездило, а вот казаку не пришлось. Изрядно в том, говорю, наша государыня потеряла, потому как нет на свете справнее человека, нежели донской казак…
— Довольно! — огневалась Екатерина. — Ваше бесстыдство переходит все границы. Кто дал вам право заглядывать в сокрытые для постороннего глаза места?
— Сам господь, — громко сказал не потерявший присутствия духа генерал. Сказал так убежденно, что Екатерина осеклась. — Сам господь, — повторил тот, — ведь это он вознес тебя над всеми. А если на бабу снизу вверх смотреть, что прежде всего видно?
Он победно задрал голову да еще рот приоткрыл. Императрица на мгновение представила толпу глазеющих обывателей и рассмеялась. Смех не раз выручал ее в затруднительных случаях.
— Ваша логика примитивна, но очень наглядна, — сказала она, — теперь понятно, почему ходит столько сплетен… Что же касается казаков, то, возможно, вы и правы. Я слышала, что это весьма мужественный народ. Жаль, что время ушло.
— Грех так говорить, матушка. Ты вон у нас какая красавица, в самой женской сладости.
И снова Екатерина зарделась. Она давно отучила окружающих от грубой лести, заставив завертывать предназначавшиеся ей сласти в изящные облатки, но, оказывается, что бесхитростное прямодушие доставляет не меньшее удовольствие.
— Ах вы, негодник… Может, посватаетесь?
— С великой радостию! Я даром что сед, но еще молодец. Одна загвоздка: моя хозяйка Домна Пантелеевна не дозволит, она насчет этого строгая. Зато если хочешь, мы тебе такого казака найдем, что все европейские королевы от зависти лопнут.
— Надо подумать… Что ж, придется вас простить, но с уговором: впредь в своих речах быть осторожливым. Договорились?
— Вот уважила, матушка! Спасибо превеликое. Только как насчет старика, заступишься?
— Я же сказала, что прощаю.
— Мне сказала, а вдруг Шешковский не поверит? — Генерал снова ударил головой. — Яви уж до конца монаршую милость, освободи от проклятого обеда.
Екатерина пожала плечами:
— Никак не возьму в толк, чем это бедный Шешковский так страшен? Отравит он вас, что ли?
— Отравит — не беда, боюсь, надругается.
— Эка важность, поругаетесь — помиритесь.
Тут пришла пора вмешаться Храповицкому, и он пояснил:
— В русском языке поругаться и надругаться — разные вещи. Надругаться — значит опозорить действием.
— Вот-вот, действием! — испуганно воскликнул генерал.
— Каким же, позвольте спросить?
— Ну, скверным, про которое сказать стыдно… Понимаешь? — Екатерина недоуменно посмотрела на собеседников. — Ну, штаны спустят, понимаешь?
— Это я понимаю, а дальше что?
— Дальше, кому какое наказание выйдет, — посуровел Калмыков, — кого пороть начнут, кого железом жечь, а кому вовсе ноги выдернут…
— О! Как можно такое допустить?
Храповицкий не счел возможным выступить с разъяснениями, решил, что у генерала это получится лучше.
— Так и можно, у него для этого дела сотня подручников имеется да еще разные хитрости напридуманы. Сядешь, скажем, на лавку, а она тебя к потолку подбросит, навроде норовистой кобылы, или, того хуже, в подвал сбросит. Там тебя и отметелят. Такое дело. Заступись, матушка, защити от позора.
— Ну, хорошо, — согласилась Екатерина, — попробую договориться прямо при вас, я жду его с минуты на минуту. А вы, генерал, присядьте вон в то кресло. Кстати, заодно проверю вашу мужскую силу.
Простодушный генерал околичностей не любил, все воспринимал буквально и, конечно же, удивился: как?
— У меня для сего дела есть свой аппаратус, — призналась императрица, чем привела генерала в такое замешательство, что он смог исторгать лишь односложные слова.
— Как? — повторил он.
— Весьма просто.
— Когда?
— Прямо сейчас.
— Где?
— Да вон же в кресле.
— При всех?
— Испугались? А еще пели мне тут про казачью удаль.
