— И что же? — сказала Екатерина, просмотрев бумаги. — Помыслили бы, как жить с нищим и озлобленным соседом, токмо о реванше помышляющем.
— Эко дело, полезут — сызнова поколотим. Только при таких издержках им денег на скорую войну никак не собрать.
Екатерина наставительно сказала:
— Вы далее загляните. Чем великую силу в Крыму содержать, лучше нам с южным соседом в добросердечии состоять — выгоднее.
Граф, однако, твердо стоял на своем.
— Турки и так на Крым более не посягают. Только просят вписать в трактат, чтобы мы помимо их никому его не передавали, нам, говорят, этого Аллах не простит.
— Коли просят, впишите. В России таких дураков не найдется, чтобы земли раздаривать, по крайней мере, за сто лет вперед ручаюсь. А с трактатом — вот! — Она надорвала бумагу и придвинула к Безбородко. — Скажите, что российская государыня в их деньгах не нуждается.
— Ай, и отчаянна ты, матушка! — с досадой воскликнул тот. — Я ведь те деньги Австрии пообещал, уж больно молили о вспомоществовании. Нашего тамошнего посла Чернышева своими просьбами прямо- таки в гроб вогнали.
— Они же еще с прежним долгом не расплатились.
— Точно, не расплатились. Да и куда им, коли все время танцуют и на армию деньги жалеют, вот и ходят с протянутой рукой.
— Ничего, пусть перебьют себя, — заметила государыня, а верный своим обязанностям Храповицкий ненавязчиво поправил:
— Перебьются…
— Именно, — подтвердила Екатерина. — Они без армии, а мы без их менуэтов обойдемся. И запомните: нельзя, чтобы один сосед торжествовал через унижение другого. Так Чернышеву и передайте. Кстати, как его здоровье?
— До сей поры после удара не отойдет.
— А ведь мы совсем недавно отправили его в Вену. Нет, нельзя более допускать, чтобы немощные люди назначались на видные должности — подумают, что в России гнилой народ. У нас совсем недавно уже был подобный случай.
Она посмотрела на Храповицкого, и тот подтвердил:
— Точно так-с. Ваше величество тогда же отдали распоряжение проверять здоровье кандидатов на государственные должности.
— Так что же?
— По сему случаю в мастерской Кулибина особый аппаратус сработали и готовы вашему величеству показать.
— Столь необычное усердие невозможно оставить без внимания, позовите мастера, — приказала Екатерина и уже собиралась отпустить графа, как вдруг, что-то вспомнив, задержала его: — Постойте, я остаюсь в недоумении: Адам Васильевич сказал, что вы вчера устраивали княжий стол, не соблаговолите ли открыть мне имя вашей избранницы? Ежели, конечно, не секрет.
— У меня от вашего величества секретов нет, — радостно воскликнул Безбородко, — тем паче, что наши вкусы совпадают. Свобода — вот моя нареченная, только с ней пребываю в истинном счастии. Свобода!
На сей раз государыня заявление графа вполне одобрила.
— Не имею повода к упрекам, — призналась она, — сама грешна.
Выпорхнувший из кабинета Безбородко едва не столкнулся с высоким креслом, увенчанным несколькими прозрачными разновысокими шарами. Его катил благообразный старик с узкой, на манер козлиной, бородой. Он остановил свое сооружение перед столом государыни, степенно поклонился и застыл, ожидая приказаний.
— Здравствуйте, сударь, — приветливо сказала Екатерина, — что это у вас за чудище обло огромное?
Храповицкий подтолкнул — ну же, отвечай. Старик сделал небольшую отступочку, как бы отстраняясь от назойливого существа, и спокойно заговорил:
— Эта пособка измыслена для измерения здоровья и потому названа здравомером…
— Как? Без докторских трубок и иных приспособлений? — В тоне императрицы слышалось явное недоверие.
— У нас своеобычная метода, — продолжил старик, — Взяв за цель проверку человека, определенного к государственной службе, мы рассудили, что он справлять оную пригоден, когда работают все евонные органы…
— Как справедливо ваше рассуждение! — воскликнула Екатерина.
— Засим садим его в кресло и заставляем поелику возможно двигать своими членами: руками, ногами, шеей, спиной — всем, что может шевелиться. Каждый член давит на свой рычаг, у того — своя пружина. Пружины натягиваются и образуют совокупную силу, по которой можно судить, годен человек к службе али нет.
Объяснение выглядело слишком просто, чтобы быть убедительным, и Екатерина выразила желание лично проверить аппаратус. Старик, однако, решительно воспротивился: его здравомер рассчитывался на мужскую силу, для женщин требовались иные пружины. Раз так, рисковать не следовало. Екатерина остановила взгляд на статс-секретаре, раздумывая, стоит ли подвергать столь нужного человека сомнительному испытанию. Возможно, что, несмотря на бессонную ночь, тому все-таки пришлось бы отстаивать свое право на государственную службу, но императрица рассудила, что найдет другой объект для проверки.
Как раз в это время из приемной донесся необычный шум, и Екатерина послала Храповицкого выяснить его причину. Бушевал приехавший с Дона казачий генерал, который кричал, что имеет к государыне дело большой неотложности и ждать никак не может. Екатерина усмехнулась: эти казачки, как дети, — неумеренны и крайне настойчивы в капризах. Посему лучше не дразнить.
Генерал стремительно вбежал и ударил лбом об пол.
— Смилуйся, матушка-государыня, — вскричал он диким голосом сына степей. — Не вели казнить верного слугу! Возьми повинную голову и вырви язык мой поганый, всю остатнюю жизнь буду на тебя молиться.
— Но что, что случилось? Поднимитесь и объясните, в чем дело.
— Не встану, матушка.
— Ну, хорошо, делайте, как вам удобно. Так что же случилось?
— Я, видит бог, матушка, всю жизнь голову за тебя ложил, у смерти рядышком стоял, и ран на моем теле счесть не можно. Дело воинское свято справлял, за что чинами и наградами по твоей милости не обойден. Да вот, видишь, потянуло меня, старого дурня, столицу посмотреть. Хорош твой город — что ни курень, то дворец, зато и соблазнов много. Доконали они меня, матушка. Люди здесь приветливые, в гости зовут, еды-питья не считают. В общем, свеселел я вчера и с седла сшибся, даром что на земле не лежал. Я во хмелю спокойный, только шибко говорливый.
— Вижу, он у вас до сих пор не прошел, — заметила Екатерина.
— Еще бы, полведра, должно быть, принял. Так вот, натыкаюсь на одного человека, в годах уже, совсем седого, но гладкого и цветом красного, наподобие клопа. Они, к слову сказать, матушка, здесь настоящие звери. Но этот, вижу, кусать не собирается — улыбается и словами наводит, как там казачки, чем живут и что говорят. Я ему и начал класть. Язык-то без костей, все мелет. И чего только не намолол спьяну. Уж потом добрый человек шепнул: поостерегись, мол, с разговором, ведь это сам Шешковский. Тут с меня весь хмель разом слетел. А старик этот, стало быть, Шешковский, сказал, что я ему дюже понравился, и пригласил к себе на обед. Обещал борщом накормить и на ноги поставить… Спаси, матушка, освободи от обеда. Слышал я об евонных борщах, не дай опозориться на старости лет.
— Уж и не знаю, как быть, — засомневалась Екатерина, — кто знает, что вы такое ему наговорили, может, о делах государственных…
— Вестимо, о них, матушка. О чем же еще говорить по пьянке?
