у Маяковского. Да вот хотя бы: «Ну и романтика! Хитры и ловки, деньгу прикарманьте-ка и марш в Соловки». Или ладно, я посмотрю сам…
Женя вышел в коридор, он был в каком-то тумане, все существо протестовало против несправедливости. Он не снимает с себя вины, но ведь она несоизмерима с виной того же Сердюка, о котором никто не хочет даже слушать. И почему вообще так заведено, что комсомольцы должны прежде всего не защищать, а осуждать своего товарища, и почему их наставник толкает на заведомую ложь, а когда она отвергается, требует непременной крови? Выходит, прав был Алишер, когда советовал промолчать, ибо все началось с их прихода к Сердюку. Не пришли бы утром, сейчас катались бы на лошадках и горя не знали. Но неужели правда должна так наказываться? Нет, этого никак не может быть, он сейчас же пойдет к генералу…
— Вы что здесь делаете? — перед ним стоял капитан Кратов. — Почему не на занятиях?
Женя сказал о своем намерении пойти к начальнику училища. Кратов не выразил удивления, но ровным механическим голосом проговорил:
— В армии существует порядок: к начальнику надо обращаться по команде и в соответствующее время, он принимает с 16 часов. О вашем нарушении дисциплины мы поговорим позже, а сейчас отправляйтесь на занятия.
— Что я там не видел? — воскликнул Ветров громче, чем позволяла обстановка. — Мне нужно отправляться на Соловки.
По лицу капитана проскользнула тень недоумения, но лишь проскользнула.
— Идите в класс и напишите рапорт о случившемся, — так же монотонно продолжил он, — подробный и деловой рапорт без всяких восклицательных знаков. Перед обедом принесете, — и почувствовав, что Ветров собирается возразить, строго скомандовал: — Кру-гом! Шагом марш!
Женя пошел выполнять приказание. Встреча с Сократом представлялась новым звеном в цепи сегодняшних неудач — и надо же было тому так неудачно встать на пути к генералу. Он высказал свою досаду догнавшему Алишеру. Тот попытался успокоить:
— И хорошо, что встал. Он сейчас, знаешь, как на Гуська набросился, от того только перья полетели.
Несмотря на малоподходящую обстановку, Женя усмехнулся — уж очень это не походило на всегда невозмутимого Сократа.
— Сообщение принимается как свидетельство дружеского участия, — хлопнул он по плечу Алишера, — ладно, иди собирай дрова, зажигай землю под моими ногами. А я пойду сочинять рапорт.
На обеде от ребят, вернувшихся с верховой езды, веяло крепким, честно заработанным ароматом. Они так оживленно обменивались впечатлениями, что позабыли выразить обычный восторг по поводу любимой всеми иностранной ветчины. Только Мишка Голубев, наполнив рот вкусными дрыгушками, блаженно прошептал:
— В роте хорошо…
— Будем делать роту отличной, — немедленно откликнулся Лабутенко.
За столом дружно рассмеялись, лишь Жене было не до смеха. После обеда он вместо положенного сна отправился на задний двор к своему тайнику. Наволочка с ботинками оказалась на месте, и Женя с презрительной усмешкой вспомнил безосновательный упрек Гуська. Уж если бы они в самом деле стащили винтовку, то не стали бы пользоваться открытым для всех песочным ящиком. Нашли бы местечко, будьте спокойны.
Мастерская была наполнена визгливыми звуками, дядя Вася работал у точильного камня, извергавшего сноп веселых искр.
— Что, солдатик, обутку принес? — крикнул он Жене и отложил работу. — А почто смурной, или сызнова беда?
И Женя в какой уж раз за сегодняшний день начал свой рассказ. Сейчас это оказалось совсем простым делом, ибо не так давно составил и вручил капитану Кратову рапорт о случившемся. Дядя Вася слушал и покряхтывал.
— Вона зачем они по двору шастали, — сказал он, — я как увидел смершевца с палкой, подумал, что сызнова эхо войны, а тут, значить…
Женя не умолчал об угрозах Гуська, на что дядя Вася только усмехнулся:
— Я ить не заднесидячим местом. На хлеб завсегда будеть и подручнику найду что поставить. А заскучаю, в гости приду или вас позову. Прибегете?
Вместо ответа Женя ткнулся ему в плечо.
— Ну, ну, — растрогался дядя Вася, — ты не переживай и сам не казнись, за правду пострадать не грех…
С таким напутствием Женя и отправился на собрание.
После подъема комсомольская группа, то есть все их отделение, собралось в ротной ленинской комнате. Энтузиазма это, понятно, не вызвало, ибо по распорядку начиналось свободное время. Гусек нервничал и беспрестанно подгонял Алишера:
— Начинайте, Новиков. У меня сегодня еще два собрания, что вы тянете?
Алишер ждал Сократа и удивлялся его отсутствию, ведь он же был предупрежден и обещал быть. В конце концов решили начинать без него. Гусек взял слово и принялся клеймить комсомольца Ветрова. Речь состояла из обычного набора штамповок: нравственное падение, потеря облика, тлетворное влияние, позорное перерождение. Как ни готовил себя Ветров к поношению, но подобного не ожидал. Особенно обидным было обвинение в лицемерии и политической спекуляции, это по поводу того, что он будто бы пытается оправдать свои действия необходимостью подписки на заем и таким образом спрятаться за благородное патриотическое движение. Совсем недавно Гусек сам предлагал ему спрятаться, подсунув дурацкую идейку о побеге на корейскую войну, а теперь обвиняет в том, от чего Женя отказался. Он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и громко не крикнуть о несправедливости обвинений, а когда все же не сдержался и открыл рот, с удивлением обнаружил, что губы дрожат и плохо повинуются ему. Пришлось поневоле держать их сомкнутыми, чтобы не выдать своего жалкого состояния.
Недаром говорят, что гнев ослепляет, а обида мутит разум. Когда предоставили слово, Женя смешался и невнятно заговорил, не понимая, куда делась четкая логика и неотразимые доводы. С легкой руки Гуська во всем чудился ему изнаночный смысл, за каждым словом стоял двурушник, приспособленец и пособник. А Гусек продолжал палить новыми зарядами из своей неиссякаемой обоймы: не виляйте, имейте мужество признаться, посмотрите в глаза товарищам, нам нужно не рассуждение, а осуждение… В общем, он так и не смог ничего толком объяснить ребятам, хорошо еще, что те, словно понимая его состояние, не задавали никаких вопросов. Ведущий собрание Седов напрасно призывал к активности. Гусек, то и дело поглядывавший на часы, наконец сказал, что товарищам, по-видимому, все ясно, поэтому нужно переходить к прениям. Снова помолчали, тогда слово взял Алишер.
— Комсомолец Ветров наделал много ошибок, — сказал он, и Гусек радостно закивал. — Его вина состоит в том, что он не пресек незаконных намерений младшего товарища достать новое обмундирование и даже способствовал их осуществлению. Далее его вина состоит в том, что он воспользовался этими намерениями младшего товарища, чтобы достать вещи, в которых отказал старшина Сердюк. Но главная его вина, уже психологического свойства, состоит в том, что он, не располагая необходимыми средствами, не мог с самого начала отказаться от участия в так называемом почине.
Ленкомната встревожено зашумела, Гусек прервал одобрительные кивания и сердито заговорил, но за шумом его не было слышно. Довольный Алишер полуприкрыл глаза и наслаждался произведенным эффектом. Наконец поднял руку и продолжил:
— Все остальное — не вина, а достоинство. Он мог не говорить о своем участии в краже, но тогда нужно было умолчать об избиении суворовца Мартиросова, и Ветров выбрал правду. Опасную для себя, но правду. На него пытаются повесить вздорное обвинение в краже оружия, подсказывали, как можно соврать и выкрутиться, но он опять выбрал правду.
За что же нам его судить? Думаю, что сначала нужно разобраться с этим Сердюком, который за годы службы в училище показал много примеров недоброго отношения к нам, суворовцам, а теперь допустил вопиющий случай рукоприкладства. Вот кто истинный виновник случившегося, вот с кого надо начинать. Sublata causa, tollitur morbus. Устраните причину, пройдет и болезнь…
