Тут Гусек, все время порывавшийся что-то сказать, вскочил с места и крикнул:
— Не уводите нас в сторону! Мы разбираем персональное дело Ветрова, а не Сердюка.
Собрание опять зашумело, и Гусек, еще не уловивший общего настроения, повысил голос:
— Мы слышали сейчас путаную и совершенно незрелую речь комсомольца, не нашедшего в себе мужества подняться выше приятельских отношений. Сомневаюсь, способен ли после этого Новиков быть вашим руководителем. Лично я не могу ему более доверять. Не могу!
Наступившую тишину прервал возглас Степы Лабутенко:
— Ой, не могу, вскричала королева, увидев меч персидского царя. Кто сказал?
Вышло похоже, и все рассмеялись.
— Не превращайте наш суд в балаган, — строго сказал Гусек и обратился к Седову: — Ведите же наконец собрание.
— Хорошо, — сразу откликнулся тот. — Я тоже скажу. Ветров допускает нарушения: плохо заправляет кровать, иногда опаздывает на построения, любит срываться с мертвого часа. Но он честный человек и по- большому никогда не врет. И еще, никогда не идет против коллектива. Если все решили участвовать в подписке, то и он со всеми. Не то что некоторые. Считаю, что судить его не за что. А Сердюка нужно убрать из училища. Так и записать в решении.
— Не имеете права! Не имеете права! — вскричал Гусек.
Витька Седов, такой дисциплинированный и всегда уважающий начальство, вдруг бесстрашно одернул его:
— Сядьте на место, товарищ лейтенант, я вам слова не давал!
Это вышло так необычно, что все затихли. Тогда поднялся Мишка Голубев и сказал:
— Ветров ехидный и любит подначивать, зато всегда держит слово. Мне еще перед каникулами проспорил два вторых завтрака, я уже забыл, а он отдал, даже с пирожным. Женька не жадный. Если из дома принесет что-нибудь вкусное, то со всеми делится и не ест под простыней, — он скользнул взглядом по Строеву, когда-то поплатившемуся за такой грех. — Потому поддерживаю предложение Седова, чтобы Ветрова не осуждать, а старшину Сердюка выгнать из училища. Он у меня в младшей роте сахар отобрал. Что смеетесь? Месяц собирал, чтобы домой послать, там про сахар только понаслышке знали. А он отобрал и прижмотил.
Тут все зашумели и стали говорить кто во что горазд. Кто-то вспомнил, как Сердюк требовал расписки за получение зубной пасты, зажиливал мыло и выдавал одно на троих. Лабутя сказал, что Женька, конечно, задавака, но всегда объяснит и поможет решить задачу. Строев, несмотря на напряженные отношения, в подтверждение Жениной честности сказал, что тот никогда не пользуется шпаргалками. В этой похвале содержался особый смысл. Шпоры писали все, и заглядывать в них не считалось зазорным, но только не для отличников. Здесь должно было быть все по-честному — так класс заботился о сохранении и чистоте своего генофонда. Женя условия соблюдал, и ребята это ценили.
Гусек тоже что-то выкрикивал и призывал к порядку, правда, к председателю больше не обращался. Наконец, видя, что собрание стало неуправляемым, он звонко скомандовал:
— Встать! Смирно!
Когда отделение автоматически выполнило команду, он объявил:
— Я как представитель политического отдела закрываю ваше реакционное сборище.
— Разрешите вопрос? — спросил Седов, хотевший уточнить, в какой момент собрание, где он председательствует, превратилось в сборище.
— Не разрешаю, — сказал Гусек. — Демократия в армии существует до тех пор, пока не противоречит политическим установкам. Поскольку собрание закрыто, никаких решений вы принимать не правомочны. А с Ветровым разберемся в другом месте. Уверен, что комсомольцы роты окажутся более сознательными и не пойдут на поводу горлопанов.
И тогда отделение загудело. Мальчишки стояли по стойке «смирно», смотрели прямо перед собой и гудели, не разжимая губ. То была традиционная форма протеста, в которой нельзя было отыскать зачинщиков или выделить активистов — все действовали как один и несли равную ответственность.
— Что такое? Прекратите! — закричал Гусек.
Отделение отозвалось суровым и скорбным мычанием.
— Коллективка?! — Гусек произнес слово, которое более всего страшило руководителей. Согласно тогдашним правилам, подразделение, совершившее коллективные действия протеста, подлежало расформированию. Бывали даже случаи перевода участников коллективок в другие училища, и, конечно, летели разные головы.
— Да вы знаете, что за это бывает?
— М-м-м… — отвечало отделение.
В ленкомнату стали заглядывать любопытные. Они улыбались, глядя на мечущегося Гуська, который наконец понял нелепость своего положения и с угрозами выскочил за дверь. Седов скомандовал «вольно», и гудение перешло в радостные крики. Они радовались победе над собой, преодолению того злобного зверька, который охраняет собственный покой. Одни передразнивали интонации и изображали метания Гуська, другие вспоминали, как лихо посадил его Витька на место, третьи тормошили Женьку и выказывали ему свое расположение, а он, растроганный общей поддержкой, чувствовал, как щиплет в носу и заволакивает глаза.
Первым пришел в себя Седов, который начал успокаивать ребят и напоминать, что решение относительно Сердюка так и не принято. Алишер согласился, только сказал, что комсомольское собрание принимать такое решение не правомочно. Кто-то предложил тогда принять резолюцию от имени всего отделения, но ему возразили, что это будет похоже на коллективную жалобу, подавать которую категорически запрещается. Отвергли и другое предложение — отправить делегацию к начальнику училища, ибо в случае неблагополучного исхода ребята из делегации могли поплатиться за свою активность. Женя вызвался пойти в одиночку и объявить волю отделения, мотивируя это тем, что ему терять нечего. Вызов не приняли под предлогом, что раскалываться и выделяться недопустимо.
— Куды бедному крестьянину податься? — воскликнул Лабутя и, припомнив притчу о Магомете и горе, предложил сделать так, чтобы начальство к ним пожаловало само.
— Прекрасно! Но где взять пригласительные билеты? — спросил Ветров.
Лабутя быстро погасил насмешки, сказав, что билеты не нужны и вообще ничего не нужно, достаточно лишь не прийти сегодня всем на ужин. А что? Сразу вспомнили, как три года назад такую же штуку откололи старшие ребята, протестуя против того, что их офицер-воспитатель стал частенько во время свободного времени устраивать строевые занятия. Конфликт тогда быстро разрешился, но его последствия ощущались еще долго, во всяком случае отделение выпускалось другим офицером и в довольно измененном составе. Алишер сказал, что предотвратить возможные репрессии можно в том случае, если протест примет широкий масштаб. Все обрадовались — конечно! Так и нужно сделать, все должны встать на защиту избитого кадета, всем сплотиться. Кто-то выкрикнул лозунг: «Кадеты всех рот, соединяйтесь!» Было решено разослать своих представителей с призывом не идти на ужин. Голубев несколько раз пытался поправить и перенести протест на завтра, поскольку вечером большого начальства не бывает. От него отмахивались, и Мишке пришлось выдвинуть главный аргумент:
— Ребята, ведь сегодня на ужин будут пончики!
Все дружно рассмеялись. После самопреодоления они уверовали в справедливость своего дела и находились на взлете, оставив внизу всякие опасения и даже обыкновенный здравый смысл. Могло ли теперь остановить полет упоминание о жалких пончиках? Уверенность придавала их словам особую убедительность, и ребята из других отделений начали быстро откликаться. Пример показала малышня из пятой роты, обеспокоенная долгим отсутствием своего товарища. Когда же стало известно о главном требовании протестующих относительно ненавистного Сердюка, их восторгам не было предела. Даже выпускники, этакая училищная аристократия, снисходительно относящаяся ко всему, что не связано с грядущей курсантской жизнью, обещали свою поддержку.
Свободное время кончилось, и центр заговора пришлось переместить из ленкомнаты в класс второго отделения. По непонятным причинам Сократ все еще отсутствовал, что только способствовало организации задуманного. Постоянно сновали тайные посланцы, слышались слова пароля, разыгравшаяся фантазия занималась поиском достойных исторических аналогий. «Вопросы есть?» — имитировал Лабутя надменного
