превосходительство. И Суворов в своих требованиях был не одинаков. Вспомни: «Солдату — бодрость, офицеру — храбрость, генералу — мужество». Вряд ли оно нужно, чтобы безропотно повиноваться непосредственному начальнику.
Ильин задумчиво оглядел салон и наткнулся на взгляд угрюмого десантника. Какое-то смутное видение промелькнуло перед его взором.
— Кажется, мы с вами где-то встречались?
— Встречались, — подтвердил тот, — под Кандагаром.
«Ах, Афганистан! Да, там было немало встреч».
Петров заметил равнодушный взгляд генерала и напомнил:
— Вы приказали мне взять один кишлак. Я подозревал, что «духи» устроили там ловушку, и предлагал проверку. Но вы очень торопились, настаивали, и в результате — двенадцать «ноль двадцать первых». Зря погибли.
Ильин стал припоминать. Действительно, был такой случай. В Кандагар прибыла группа журналистов, и ему предписывалось свозить их в селение, только что освобожденное бойцами афганской народной армии. Но те воевать не захотели, пришлось приказывать своим. Тогда действительно оказалось много убитых — тех самых «ноль двадцать первых», как они значились в сводках. Их пришлось спешно вытаскивать, прежде чем запускать журналистов. Но что значит зря? На войне напрасных жертв не бывает.
— Сожалею, — сказал Ильин, — или у вас ко мне претензии?
Петров скрипнул зубами.
— У меня к себе претензии, теперь мучаюсь и никак за ваш приказ не спрятаться.
В салоне стало тихо.
Ветров тяжело вздохнул и заговорил о том, что над каждым довлеет груз грехов и им, не приученным отдавать душу на покаяние, особенно тяжело. Но нужно хотя бы не прибавлять новых и сейчас не взять на себя грех пролития родной крови. Тут все страхи должны отступить.
«Ой ли, — подумал Ильин, — ведь ваши страхи с моими не сравнить. Прикиньте-ка, кто чем рискует. Вы, ребята, на пенсии или у ее порога, мне же по чину еще служить и служить. Хорошо, если просто погонят, но могут быть и последствия».
Алишер подтвердил:
— Твой вклад может быть самым весомым, но и риск по вкладу. Если эта свора одержит верх, тебе несдобровать. Но вряд ли такое случится, во всяком случае, долго удержаться у власти они не смогут. Народ победил страх, и в прежнее состояние его не вернуть. Ты убедился сегодня сам: офицеры не испугались принять опасное для себя решение и заявить о нем. А ведь им много опаснее, чем тебе: ни выслуги, ни пенсии, да еще трибуналом пригрозили. Зато в случае победы у тебя помимо чистой совести откроется дорога к новым высотам. Для тех, кто активно служит, такое соображение тоже нельзя сбрасывать со счета.
Ох, уж этот Алишер, всегда отыщет чувствительную струну. Ильин поднял трубку радиотелефона и приказал доложить обстановку. Явился разведчик и стал докладывать. Сведения, по его словам, крайне противоречивы. Отмечается интенсивное передвижение военной техники в Москве и на подступах к ней. В частности, передают, что по Можайскому шоссе движется Витебская дивизия ВДВ. Много разговоров о предполагаемом штурме здания российского правительства, но штурма пока нет. Особых беспорядков, кажется, не наблюдается, хотя приводят случаи столкновения гражданского населения с военными и даже со смертельным исходом…
— И это называется отсутствием беспорядков? — раздраженно сказал Ильин.
— Трудно говорить определенно. Об одном столкновении известно наверняка, там горела БМП и были жертвы. Корреспонденты передают, что видели только что сооруженный березовый крест…
И тут в рассветной тиши зазвучала музыка.
Ильин вопросительно посмотрел на разведчика.
— Это Ростропович, играет в память о погибших.
— А он-то как здесь оказался?
— Передали, что специально прилетел и находится в Белом доме.
Владислав Кириллович открыл дверь. Виолончель зарыдала громче. Густые протяжные звуки прерывались тонкими всплесками — казалось, что это вырывается наружу трудно сдерживаемое страдание. Скорбь звала ввысь, поднимала над суетой, и Ильин с горечью подумал, что те жертвы, к которым он невольно причастен, не всегда оправдывались побудительными причинами. А в Афганистане, как теперь становится ясным, не было даже высокой цели, на которую принято списывать все.
Он вдруг ясно представил себе солдатика с запрокинутой на тонкой цыплячьей шее головой. «Духи» отрезали ему ноги и предусмотрительно перетянули ремнями, чтобы бедняга не истек кровью, прежде чем товарищи заглянут в его наполненные мукой глаза. И еще вспомнился только что прибывший из училища розовощекий юноша, который выступал на митинге и клялся отдать все за счастье братского народа, «если понадобится, то и жизнь». Контуженный и захваченный в плен в первом же бою, он к вечеру был подброшен обратно, окровавленный, лишенный мужского достоинства — да не родит от него никогда русская женщина. И как же потом озверевшие воины-интернационалисты с помутненным рассудком мстили за своих товарищей, не разбирая, где стар и млад! Вооруженные люди взращивали посеянные безответственными политиками семена ненависти и не чувствовали своей прямой вины за страшные всходы. А те так переплелись, что не поддавались никакому распутыванию. Чтобы спасти землю, надлежало уничтожить все: и хорошее, и дурное. Так стоило ли засевать вообще?
Он всю жизнь воспитывал в себе послушание, доведя его до главного правила, способа существования. Сначала действовал авторитет воинских законов, предписывающих безусловное повиновение старшим, потом авторитет самих старших и уверенность в том, что они знают нечто большее. А по мере продвижения по службе становилось очевидным, что носители высших интересов — вполне заурядные люди. И даже когда механизм возникновения очередной высокой глупости был вполне очевиден, у него не доставало сил, чтобы остановить его или хотя бы подрегулировать. Вот доберусь, думалось, до главного рычага, тогда и остановлю, а в положении колесика нужно просто правильно вертеться.
И все же, что это с ним сегодня творится? Кто навевает крамольные мысли? Ребята, уверенные в своих действиях, выходящие из повиновения офицеры или музыка, которая каким-то непостижимым образом проникает в душу и рвет ее на части? Конечно, сегодняшняя кровь может стать витком нового кровопролития, ему нужно поставить заслон. Но почему это должен делать он, генерал Ильин? Ведь перед ним такой высокий барьер…
— Барьер, Сережа, у всех одинаков, просто твой на другом уровне, — сказал Ветров.
Странное дело, неужели он говорил вслух? Ильин поднял голову. Ребята смотрели с верой, с надеждой. Да, пришла пора принимать решение. Самое главное. Он вызвал офицера штаба и сказал:
— Подготовьте приказ: всем войскам возвратиться в пункты постоянной дислокации. Оформите надлежащим образом и немедленно разошлите для исполнения.
Чинная обстановка штабной машины нарушилась радостными возгласами. Все повскакивали с мест, поспешили к Ильину, стараясь выказать свое одобрение, а он, стиснутый дружескими руками, говорил:
— Ну что вы, ребята? Это вам спасибо… Вот уж не думал, что устроите такое испытание в конце службы…
— Поверку, — поправил Лабутя.
— Что? — не понял Ильин.
— Вечернюю поверку…
Они возвращались домой, когда совсем рассвело. Несмотря на бессонную ночь, в машине никто не спал. В стране еще царил ГКЧП, кое-где действовало чрезвычайное положение, в столице только что закончился комендантский час, но теперь все это казалось детской игрой. То, что она скоро закончится, сомнений не вызывало. Дождь прекратился, небо быстро очищалось, день обещал быть погожим. По случаю установления летной погоды Лабутенко рекомендовали убыть в отпуск. Тот не возражал, ибо предвидел, что после победы над путчистами начнется закономерный этап награждения непричастных и наказания невиновных, от которого лучше всего остаться в стороне. Мысль эту начали развивать, фантазией старались никого не обойти.
