секунда промедления батарейцев была бы торжеством врага.
Но все полтора года войны торжествует не враг, а Платов, и это потому, что никто из его людей ни разу нужной секунды не потерял.
К вечеру вместе с группой зенитчиков отправляюсь поездом, а затем пешком в штаб 189-го зенитного полка, на торжественный вечер пятилетия полка и вручения орденов.
Небывалая в эту пору оттепель. Самые короткие в году дни затягиваются сумерками вскоре после полудня. Перебравшись по неверному льду речки, идем полем, разбрызгивая лужи и мятый снег, – в шинелях, в полном боевом снаряжении. Впереди всех шагают старший лейтенант Платов и замполит батареи лейтенант Серпиков. Приближаемся к темнеющему впереди, размалеванному пятнами маскировки дому. Это – село Кушелевка.
В ярко освещенном чале вставший из-за стола президиума генерал вручает Платову за бои на Неве орден Красного Знамени. И Платов, тая волнение, лаконично отвечает:
– Служу Советскому Союзу!
Командир полка подполковник Зенгбуш вызывает лейтенанта Серпикова, и этот никогда не терявший самообладания богатырь спотыкается, входя на трибуну, и веселые люди в переполненном зале шумно ободряют его. Все видят, что, приняв орден Красной Звезды, Серпиков, тут же горячо расцелованный Зенгбушем, волнуется так, что губы его дрожат. Он начинает говорить, но, запнувшись на словах: «И обещаю еще сильнее…», молчит, чуть не плачет с досады, что нужные слова вдруг исчезли. Сердится «а себя и, рубанув воздух кулаком, резко поворачивается к генералу, срывающимся голосом заканчивает: «… громить немецких захватчиков!»
Генерал улыбается, зал рукоплещет, и Серпиков, спрыгнув с трибуны, спешит спрятаться за шинели сгрудившихся у стены бойцов.
Орден Отечественной войны II степени вызывает у всех тайную, но добрую зависть к старшему сержанту Байширу – командиру орудия. Медалью «За боевые заслуги» награждены младшие командиры Пилипчик, Исаенко и Конопатский.
Радость их – праздник всей батареи, сегодня и завтра, так же как и вчера, ежеминутно готовой встретить неумолимыми снарядами всякого, на любой высоте летящего к Ленинграду врага.
К утру я вернулся в Ленинград на быстром «пикапе»…
Н. Тихонов в ДКА перелистывает где-то добытую старинную книгу «О баталиях Петра у Шлиссельбурга и Выборга», «Юрнал об атаке города Риги», «Реляция о действиях Голштинии»…
Все раскисло, размякло. Идет дождь, снег растаял. Удивительная и пренеприятная оттепель – вторая уже в декабре. Для блокированного Ленинграда – плохая погода. Ладога не замерзает. Трассы нет. Город живет запасами. Чем это угрожает при продолжении такой же погоды – попятно!
Пять дней подряд упорно работал над фронтовыми очерками и отправлял их в ТАСС. Написал брошюру для Политуправления фронта. Сдал.
Получил из Ярославля авторский экземпляр изданного там небольшого сборника моих фронтовых рассказов и очерков и номер «Ярославского альманаха» с моими фронтовыми записями.
Вчера провел день на одном из оборонных заводов.
… Прохожу в заводские ворота под двойным покровом – военной тайны и темной декабрьской ночи.
Слепит глаза яркий электрический свет, герметически запертый в залах высоких цехов. Жужжание моторов и ритмический грохот станков сопровождают меня по всем коридорам. Вхожу в ту конторку, где за маленьким столиком сидит спокойная и властная ленинградская женщина – начальник цеха конвейерной сборки. Против ее столика на бетонном полу стоят в ряд, как выстроенные готовые к походу солдаты, строгие металлические тела только что отвороненных новеньких пулеметов. Их кожухи свеже крашены белой краской – зима!..
На столике начальницы цеха табак «Золотое руно» – подарок наркома лучшим производственникам завода, доставленный из Москвы самолетом.
– Товарищ Романова, можно у вас завернуть?
И юноша в растопыренной шапке-ушанке, в синем пиджачке хитро щурится на дразнящую его нюх желтенькую коробку.
А сколько сегодня собрал? – вскидывает на него темные глаза женщина.
Одиннадцать…
А должен был?
Ну уж дайте свернуть авансом… За двенадцатым-то дело не станет!
– Смотри!..
Накурившись сладкого табака, юноша спешит из конторки в соседний цех. Р. М. Романова, оставшись одна с полусотней пулеметов, пристально смотрит на них. О чем она думает? О своих родителях, погибших в Ленинграде от голода? Или об этих мальчиках, спасенных работой в цехе?
А в моем воображении на миг возникает поле ночного сражения и пятьдесят дуг трассирующих очередей. Доносящийся из соседнего цеха грохот помогает представить себе шум боя. Сколько гитлеровцев полягут на белом снегу, когда эта полусотня пулеметов пропустит свои первые боевые ленты?..
Эти пулеметы сейчас будут увезены прямиком на фронт. На бетонном полу тотчас же выстроятся другие. Больше бы, еще больше бы их, так, чтоб горечь души сменилась удовлетворением.
