Дельвиг редко пользовался ямбом, часто обходился без рифм, вообще предпочитал асимметричную мелодику и несуществующие жанры. Пушкин ценил в его идиллиях 'прелесть более отрицательную, чем положительную'; это справедливо и для русских песен Дельвига: они не слезливы и не слащавы; равно для идиллий - они не знают покоя.
Сквозь его стихи проглядывает характер необычный, страстно-задумчивый, горестный, скрытный. 'Спрашивали одного англичанина, - говорит князь Вяземский, - любит ли он танцевать? 'Очень люблю, - отвечал он, - но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою'. Дельвиг походил на этого англичанина'.
Да. Но зато ни капельки не походил на модного литературного героя. В половине 20-х годов, как известно, Кавказские Пленники отправились - не своей охотой - на Кавказ, или в Сибирь, или еще дальше, - но зато расплодилась, особенно в нечерноземных губерниях, тьма Онегиных, то есть как бы Пушкиных без дарованья...
Одного такого звали Алексей Вульф. Зимой 1827-го они с настоящим Пушкиным в одном экипаже прибыли в Петербург (имея в багаже среди прочих вещей череп для Дельвига) и на следующий по приезде день явились с визитом в домик на Владимирской улице, где проживали Дельвиги, где наняла недавно квартиру и Анна Петровна Керн, успевшая уже сделаться приятельницей баронессы. (Дельвигу это, конечно, не нравилось, потому что Анна Петровна, милый демон, к этому времени была уже такая особа, которую довольно обширный круг людей полагал как бы общим достоянием; выдающиеся литераторы с удовольствием сообщали один другому - как Пушкин Соболевскому: дескать, с помощью Божией я на днях - - мадам Керн. Дельвиг ее прелестями добродушно брезговал. Она его ненавидела - и была с ним накоротке, точно дружила с детства; Софья Михайловна без нее скучала).
Что до Вульфа, то в столицу он приехал 'кандидатом успехов вообще в обществе и особенно в любви' - это его собственные слова. О женщинах и о том, как с ними обращаться, много слышал от Пушкина, практического же опыта почти не имел, кроме уроков Анны Петровны. ('Другие были девственницы или в самом деле, или должны были оставаться такими', - так что многочисленные победы над псковскими барышнями в счет не шли.) Баронесса Дельвиг, пустившаяся кокетничать с ним в первый же день знакомства, показалась вчерашнему студенту прямо находкой.
'Рассудив, что, по дружбе ее с Анной Петровной, и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиною гораздо выгоднее, нежели с девушкою, решился я ее предпочесть... тем более, что, не начав с ней пустыми нежностями, я должен был надеяться скоро дойти до сущного. - Я не ошибся в моем расчете'.
Роман длился - с перерывами - до начала февраля 1829 года, когда Вульф поступил в гусарский полк и уехал в армию. Вульф нисколько не любил Софью Михайловну и очень боялся Дельвига, - но не зря же он упивался романом Шодерло де Лакло - и не зря Пушкин писал ему: 'Тверской Ловелас С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает' (Пушкин был осведомлен, как-то раз даже застал нечаянно Вульфа наедине с баронессой в нежную минуту). Казалось необыкновенно заманчиво и занятно растлевать жену приятеля - к тому же человека известного - 'пламенным языком сладострастных осязаний', как выражался Вульф, перевирая строчку Баратынского. Удовольствие бывало тем сильней, что в соседней комнате Анна Петровна передавала свой опыт младшему двоюродному брату барона Дельвига восемнадцатилетнему прапорщику. 'Я истощил свой ум, придумывая новые - - -', - сетует Вульф в дневнике, отмечая, однако же, с достоинством, что держал баронессу в такой же строгости, как и псковских девственниц: 'Я не имел ее совершенно - потому что не хотел, - совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон...' Для де Вальмона из Малинников это был психологический этюд - как сказали бы в наши дни, эксперимент с включенным наблюдателем. Анна Петровна, осуществляя общее руководство, тоже едва ли не чувствовала себя маркизой де Мертей. Жертву игра захватила. Много ли нужно, чтобы свести женщину с ума. Из романтизма в цинизм - всего несколько ступенек, но по лестнице крутой, винтовой, темной.
Ездили компанией в Красный Кабачок - известный загородный трактир: Дельвиг, Вульф, Сомов, кузен Дельвига, кто-то еще, и Софья Михайловна с Анной Петровной.
'Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. - Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, - нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать... Ветер и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих объятиях, - но и это не удовлетворило меня, - должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая...
...С этого гулянья Софья совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения...'
Пушкин писал Вульфу из Тверской губернии: 'Как жаль, любезный Ловлас Николаевич, что мы здесь не встретились! То-то побесили б мы Баронов и простых дворян!' (С демонским восторгом репетировал Пушкин собственную гибель, приняв зачем-то роль, которую через шесть лет припишет Геккерну. Кто-то сказал в 1837 году: будь жив Дельвиг, он не допустил бы убийства; пожалуй; среди всех этих стареющих безумных юношей Дельвиг был единственный взрослый. От Дантеса он Пушкина заслонил бы - а от судьбы? От того же Вульфа, страшно оживившегося при известии о женитьбе Пушкина: 'Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему бедному носить рогов, то тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену...' Анна Петровна и в качестве почтенной мемуаристки начинает повествование об этой женитьбе с остроты, якобы сказанной Пушкиным баронессе Дельвиг в 1829 году: 'Он привел фразу - кажется, г-жи Виллуа, которая говорила сыну: 'Говорите о себе с одним только королем, а о своей жене - ни с кем, иначе вы всегда рискуете говорить о ней с кем-то, кто знает ее лучше вас'').
Что думал Дельвиг? Мы только знаем, что ему снилось. 1828 год, стихотворение 'Сон' (раньше называлось 'Голос во сне'). Если забыть, что рассказано выше, - оно невнятное, почти неживое, а на самом деле - одно из наиболее удивительных в девятнадцатом веке: метафора отпирается и приводится в движение личным шифром, как у символистов.
'Мой суженый, мой ряженый, Услышь меня, спаси меня! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я сбилася с тропы, с пути, С тропы, с пути, с дороженьки, И встретилась я с ведьмою, С заклятою завистницей Красы моей - любви твоей. Мой суженый, мой ряженый, Я в вещем сне впоследнее К тебе пришла: спаси меня! С зарей проснись, росой всплеснись, С крестом в руке пойди к реке, Благословясь, пустися вплавь, И к берегу заволжскому Тебя волна прибьет сама. На всей красе на береге Растет, цветет шиповничек: В шиповничке - душа моя: Тоска - шипы, любовь - цветы, Из слез моих роса на них. Росу сбери, цветы сорви, 
