Белинский, надо думать, не знал - как ни странно:
- что из университета в армию Полежаев загремел не за дебоши в борделях и не за поэму про дебоши - не за похабщину, а за крамолу, из похабщины выуженную анонимным патриотом: ни с того ни с сего восемь строчек - умы какие-то в цепях, и когда же, о глупая моя отчизна, ты в дикости своей очнешься и свергнешь бремя презренных палачей... Оскорбленная отчизна посоветовала ему, как Фамусов: - Поди-тко послужи! - и в лоб поцеловала на прощанье - мол, в случае чего дозволяю воззвать, насовсем не позабуду, не бойся; ну, а как научишься отчизну любить - не исключено, что и прощу;
- что не прощен, а наоборот, вскоре опущен в рядовые - тоже отнюдь не за пьянство, а как раз чтобы неповадно было взывать раньше времени; уважительный, нечего сказать, сыскал предлог для самовольной отлучки из места расположения воинской части: письма его, видите ли, до государя не доходят, вот и вздумалось напомнить о поцелуе лично; а с дезертиром у начальства разговор короткий: не сладостно, стало быть? не почетно состоять Бутырского полка унтер-офицером? ступай, братец, в нижние чины, да без выслуги, без выслуги, навсегда.
Тут запьешь. А нету денег - и шинель в кабаке оставишь. А в казарме фельдфебель привяжется - и фельдфебеля, в Вольтеры данного, по матери пошлешь.
Но не фельдфебель - ваша правда - не фельдфебель виноват. И все дальнейшее будем почитать удачей: вместо путешествия сквозь строй - полгода в подвале, а простуда когда еще разовьется в чахотку; и на Кавказе не только не убит в бою, но через пару лет и нашивки вернули.
Вот и воспитывал бы свой талант, в трезвом виде дожидаясь эполет, - а то примерил их впервые в гробу - что хорошего?
Положим, одиннадцать лет унижений за игру молодого ума - такая плата не всякому таланту по средствам. Полежаев горевал и обижался так, словно за ним, кроме той студентской поэмки, ничего непростительного нет, - а над его головой раскачивался донос потяжелей первого - и тоже от анонимного патриота: якобы Полежаев и в армии политическое пишет, и престолу местью грозит. Несколько строк патриот привел - совершенно безумных. Бенкендорф, кажется, не поверил - кажется, и не доложил, - что-то с этим доносом было нечисто, в противном случае Полежаев умер бы раньше, и не в госпитале, но, имея подшитым к делу такой документ, могло ли Третье отделение поддерживать ходатайства благожелательных генералов о производстве Полежаева в прапорщики?
Зато стихи сочинять в свободное от службы время никто ему не мешал. Напротив того:
Эти подробности - еще и такую:
В изображаемое время, будучи барышней, навряд ли посещала она кабаки. Но ездил к ней в гости некто Перфильев, служивший в Московском полку батальонным адъютантом. Этот Перфильев умел, как видно, развлекать девиц. С его-то слов и сообщают в биографиях, будто Полежаева незадолго до смерти высекли... Какой простор участливому - и сладострастному слегка воображению: несколько дней после наказания из спины страдальца извлекали прутья... Факт экзекуции ничем не подтверждается, с другими фактами не согласуется и вообще маловероятен, - да чему не поверили бы про Полежаева? Сплетня о нем успешно оспаривала его легенду. Сплетня уютней освещала происходящее: разве не ясно, почему тут, в гостиной, разглагольствует Перфильев, - а Полежаев где-то в кабаке? и отчего этот Перфильев процветает в том же самом полку, где сходит на нет Полежаев...
Несчастный поэт! А впрочем - сам виноват. А если не он - то кто же?
Это навязчивая идея чуть ли не всех стихотворений Полежаева: что их автор - человек особенной участи; но занимается им инстанция повыше Третьего отделения и Первого Николая; вступать с нею в тяжбу или в торг нечего и думать: ей все равно, кто виноват насколько, - а сама она невинна - потому что невменяема. Ее немилость ничего не имеет общего с несправедливостью - это просто проблеск внимания: кого заметила, на ком ее взгляд, вечно злобный, остановился - тот и погиб; а что у нее со зрением отчего по бесчисленным другим этот взгляд скользит - гадай, раб несчастья! гадай, атoм, караемый Судьбой!
Полежаев не ропщет на Судьбу - только сетует на участь. Жалость к себе - единственная его страсть, и стихи добиваются от читателя сострадания к поэту, причем средствами скорей театральными: личность обращается в роль. Поэт несчастлив вслух - и громко декламирует отчаянную решимость гибнуть молча.
Да, как индеец - читали Фенимора Купера? - как ирокез, взятый в плен свирепыми гуронами! что ужасней смерти под нескончаемой пыткой? равнодушно они для забавы детей отдирать от костей станут жилы мои, - но не услышат ни стона, ни вздоха - молча отдам на позор палачам беззащитное тело - умру, не скажу ничего, и не плачьте обо мне!
Да, мою лодку захлестывает девятый вал, я погибаю во мраке бури, совсем один, - так что же? о чем жалеть? разве я был когда-нибудь счастлив? знал узы любови? нуждался в друзьях? искал покоя? Чем страшна мне волна? Пусть настигнет с вечной мглой и погибнет труп живой!.. Тонет, тонет мой челнок! не плачьте обо мне!
Полежаев играет Полежаева: этому человеку изменила жизнь, и он отрекается от нее с печальным презрением, - а в душе у него ад.
Павел Мочалов, московский трагик, блистал в таких ролях (по-настоящему заблистал попозже, чем напечатаны лучшие стихи Полежаева, попозже). Вернее было бы сказать, что в таком тоне Мочалов играл все свои роли - Карла Моора, Гамлета, какого-то Игрока из чьей-то мелодрамы... И Лермонтов для него сочинял 'Маскарад'.
Со сцены этот аляповатый, невинный трагизм, этот соблазн жалости к себе сошел в зал, в быт; молодые офицеры и чиновники вмиг и надолго научились интересничать меланхолией... То-то разозлился бы юнкер Грушницкий, услышав, что неведомо для себя подражает унтеру Полежаеву, а на лорда Байрона нисколько не похож.
Ах, эти монологи мелодрам французского пошиба на русской сцене! Многословные, невразумительные - но с восклицаниями незабываемыми -
Это Аполлон Григорьев припоминает игру Мочалова в мелодраме Николая Полевого 'Любовь и честь'.
Но впервые такую манеру применил Полежаев:
Ах, это 'ах'! Стихотворение вдруг вздохнуло, несколько слов произнесено человеческим голосом, - и прощены грошовые рифмы, и не скучен поддельный сюжет, и даже не лень вникать в следующие четыре стиха, в их крикливую невнятицу:
