Успехи ясновидения

Он умер, так и не догадавшись, что русская литература за него отомстит. Что десять страничек запрещенного старинного журнала отзовутся десятками томов, и писатели один другого гениальней целью жизни поставят доказать хоть одну из двух теорем Чаадаева. Действительно ли Россия - факт географический только (игра природы, а не ума, как шутят в романах Достоевского)? Точно ли ей, тем не менее, суждено преподать миру великий урок (летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства, - как сказано все знают где)?

Тютчев остроумно связал обе идеи - Солженицыну, боюсь, такое легкомыслие не понравилось бы: 'Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и комфортабельным, чтобы вернуться в эту многообещающую в будущем грязь милой Родины'.

Кроме шуток - обе теоремы решились в двадцатом веке сами собой: Россия воспрянула ото сна, как и предсказывал Чаадаеву Пушкин, - и на обломках самовластья построила ГУЛАГ - опять воспрянула - и его разрушила - однако ж не до основанья.

Третий, последний вопрос Петра Яковлевича остается без ответа:

'Кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества, и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?'

Правда, в подцензурной публикации этих строк нет.

ТАЙНА КОЖАНОГО ЧУЛКА

Конечно же, Джеймс-Фенимор, а не Фенимор-Купер. Но американцы обходятся без черточки. На тридцать седьмом году своей непроницаемой жизни, добиваясь для путешествия по Европе дипломатического паспорта, он вписал в документы девичью фамилию матери как второе имя. Чтобы за границей вращаться в надлежащих кругах. Фонетика дворянская! Какой-никакой, а консул, да притом явно из старинной семьи, - а не просто мелкопоместный колониальный сочинитель.

Это был, надо полагать, воображаемый противовес титулу Вальтера Скотта.

В конечном итоге так и вышло: никто не говорит - сэр Вальтер, а про Купера каждый знает, что он - Фенимор!

Хотя из тридцати трех романов, написанных им за тридцать лет, хорошо если три остались в живых.

Благородная чепуха, театр чучел, великодушные жесты на фоне величественных пейзажей.

Кожаный Чулок - без страха и упрека, лучший из кем-либо когда-либо придуманных людей, - но нестерпимо, увы, словоохотлив, к тому же слезлив, да еще неграмотен, вследствие чего простоват; наконец, излишне почтителен с вышестоящими, - чуть ли не всю свою необыкновенную свободу тратит на роль преданного слуги!

Главное - что бы ни случилось, любой ценой доставить двух молодых леди - брюнетку и блондинку - в такое место, где они смогут наконец переменить белье и обнять седовласого отца.

Портрет блондинки: 'Нежные краски неба, которые все еще разливались над соснами, не были столь ярки и прекрасны, как румянец ее щек...'

Портрет брюнетки: 'На незагорелом лице ее играли яркие краски, хотя в нем не было ни малейшего оттенка грубости...'

Заодно уж и доказательство, что индейцы - тоже люди: 'Под влиянием нежных отцовских чувств всякий оттенок свирепости исчез с лица сагамора...'

По-видимому, мистер Купер был графоман - но с добродетельным умом и, что важней, с необычайным даром воздвигать на пути персонажей внезапные препятствия в ту самую секунду, когда читатель изнемог.

Теперь подобные наркотики подешевели: промышленное производство, компьютерные игры, Дж. Хедли Чейз и все такое. А полтора века назад все просвещенное человечество зачитывалось творениями Купера, в одной России человек пятьсот. И первый российский критик восклицал: выше - разве что Шекспир!

Но едва ли эта слава дочадит до новой круглой цифры. Уже и сегодня мало кто вспомнит: откуда такое прозвище - Кожаный Чулок?

Видишь ли, Чижик: на старости лет любимый герой Фенимора Купера нажил ревматизм, ведь в канадских лесах суровые зимы. И чтобы коленям было не так больно и холодно, этот самый Натаниэль Бампо носил поверх мокасин leдлинные гетры из оленьей кожи.

Вот его и дразнили Кожаным Чулком.

По правде говоря, в детстве я пытался подражать его неслышной походке и беззвучному смеху. Он ничего не боялся! Он так хорошо стрелял! Он был самый одинокий человек на свете.

ЧЕРНЫЙ ЦВЕТОК

- Стану я стрелять в такого дурака! - сказал, как бы секунданту, Лермонтов звонко, и это были его последние слова.

Дурак не принял подачу - и не захотел догадаться, что самое время тоже какую-нибудь фамильярную грубость рявкнуть в ответ, чтобы все рассмеялись, - а там еще пара сердитых реплик - насчет старинных приятелей и кто паяс, а кто не понимает шуток, - и все-таки впредь настоятельно попрошу, - и ужинать, господа, поехали скорей, ведь ливень! Воображая себя Героем Нашего Времени и почему-то братом княжны Мери, дурак подошел поближе с воплем: 'Стреляй! Стреляй!' - и спустил курок. Еще несколько минут Лермонтов, пробитый насквозь, молча содрогался в желтой грязи; приемы новейшей беллетристики позволяют допустить, что он успел завоевать европейскую славу и дважды, как Байрон, жениться, - и прочесть напечатанными все свои ненаписанные стихи.

А нам их не вообразить: кажется, что за последние три года он выговорил все, что хотел, - и так, что лучше нельзя.

Детские сюжеты, блеклые рифмы, громкие фразы - байронизм, православие, народность! - но никогда и нигде не звучала по-русски столь неистово и нежно высокопарная музыка обиды и свободы.

Положим, неуклюжий Полежаев тоже умирал от жалости к себе, - но тот рвался из рук палача по имени Рок и хрипел: за что? - смертный пот последней надежды, жадные жесты деревянного ямба, стучит полковой барабан.

Также некто Жозеф Делорм, страдая в нищете чахоткой, разводил в самодельных жардиньерках плакучие метафоры одиночества, - и самые трогательные Лермонтов сорвал.

'...Нет, невидимая рука отстраняет меня от счастья; у меня словно клеймо на лбу, я не имею права соединять свою душу с другой. Прикажите оторванному от дерева листу, летящему по ветру и плывущему по волнам, пустить в землю корни и стать дубом! Вот я - такой мертвый лист. Еще какое-то время я буду катиться по земле, а потом размокну и сгнию.

- Но ведь она-то, она же будет плакать, если ты промолчишь! Став женой другого, она будет всю жизнь сожалеть о тебе, ты сломаешь ее судьбу.

- Да, она с неделю поплачет от грусти и с досады; сначала она будет то краснеть, то бледнеть при упоминании моего имени, даже, наверное, невольно вздохнет, узнав о моей смерти. А следующей ее мыслью будет: 'Как хорошо, что я вышла замуж за другого - он-то жив!''

Это из дневника Делорма, последняя запись: в октябре 1828-го молодой человек скончался. Его никогда и не было: его жизнь, смерть, стихи, прозу сочинил парижский студент медицины г-н Сент-Бёв, разыграв на романтическом клавире 'заблуждения жалкой молодости, оставленной на произвол страстей', как выразился в 1830-м Пушкин, одобряя, впрочем, 'необыкновенный талант, ярко отсвеченный странным выбором предметов'. Сент-Бёв избавился таким способом от меланхолии, заодно и от бедности (а тяжба Делорма с судьбой была, в сущности, денежная; Полежаев, тот требовал от нее дворянского герба, - то есть оба искали покоя): вышел в люди, даже в литературные