Успехи ясновидения

Ему двадцать лет от роду. Он больше не воображает себя мореплавателем. Хочет сажать деревья.

Эта мечта сбылась, хоть и не сразу. Производства в офицеры удалось добиться лишь в 1825 году; через несколько месяцев громыхнули залпы на Сенатской площади. Баратынский стремительно удаляется - в отставку, в счастливую женитьбу, в имение. Он едва ли не первый добровольно выбрал роль провинциального писателя. Это была эмиграция из литературы в Россию, страну, по выражению Баратынского, необитаемую для поэтов.

В столицах выходят книги его стихов, кудахчут критики, он пишет, пожалуй, не меньше прежнего и все лучше. Но центр его жизни неуклонно перемещается из поэзии в семью. Чем безотрадней взгляд Баратынского на мир, на будущность культуры, чем внимательней размышляет он о смерти, тем непреложней представляется ему обязанность человека, сформулированная Вольтером, - возделывать свой сад.

И вот что пишет матери Баратынский в 1842 году, за два года до смерти:

'Похвалы, которые Вы воздаете моей книге, милая и добрая маменька, являются для меня самыми сладостными, самыми лестными изо всех когда-либо мною полученных... В настоящую минуту я весьма далек от литературного вдохновения, но издали приветствую ту пору, когда моя постройка будет закончена, когда у меня будет меньше действительных забот... Вы, конечно, понимаете, что я оснуюсь в деревне на довольно продолжительное время... Наша мало расточительная жизнь и доход, который мы надеемся извлечь из лесного хозяйства, позволяют нам много делать для образования детей, пока же они и их учителя оживляют наше одиночество. Этой осенью мне предстоит удовольствие, для меня новое, - сажать деревья...'

Все-таки Баратынскому довелось совершить морское путешествие. Смерть, с которой он столько беседовал, застигла его в Неаполе. Могила, которой он так боялся, ждала его на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге...

Не всегда гениальному поэту дано стать великим. Это много зависит от того, удалось ли биографию сделать судьбой, то есть бросить в жертву творчеству. Баратынский не захотел. К тому же он жил в огромной тени Пушкина.

ЗАГОВОР КАТЕРИНЫ

Сорок семь пьес! Вряд ли автор надеялся, что кто-нибудь через столетие с лишним прочитает все до одной. Он хотел каждую увидеть на сцене своими глазами. Получился театр Островского - бесконечный спектакль в две с половиной сотни действий, причем кое-кто из персонажей то и дело меняет фамилию. В собрании сочинений сходство как сюжетов, так и лиц тем заметней, что часто - после 'Грозы', пожалуй, слишком часто - интрига сводится вничью: и таланты сыты, и волки. Стрелка весов справедливости, подрожав подле нулевого деления, замирает.

Почти все это - история театра, кое-что - история литературы, многое история языка. Подробности обветшали, как старинный реквизит. Даже из незабываемо смешных, как сто лет назад казалось, оборотов речи выветрилась соль.

(В 1876 году Малый театр вздрагивал от хохота, когда юный бухгалтер Платон Зыбкий, желая блеснуть образованностью, уязвлял своего хозяина, купца-самодура Барабошева, неслыханными, самодельными словосочетаниями: 'Только два сорта и есть, податься некуда: либо патриот своего отечества, либо мерзавец своей жизни'. Это в комедии 'Правда - хорошо, а счастье лучше'. Попробуйте-ка улыбнитесь на улице при словах патриот своего отечества... Лесков и Платонов многим обязаны Островскому.)

Подробности обветшали, - но кроткая, мечтательная веселость и мощное воображение захватывают по-прежнему. Бессмертные лица Катерины Кабановой, Геннадия Несчастливцева, Михаила Бальзаминова написаны с таким милосердным благоволением, что, казалось бы, человеку такая Любовь к другому не по силам. Придуманные такой любовью люди реальнее живых. О них - и об авторе главное сказано Аполлоном Григорьевым: 'Имя для этого писателя, для такого большого, несмотря на его недостатки, писателя - не сатирик, а народный поэт'. Сказано, разумеется, после 'Грозы'.

Эта драма - произведение таинственно значительное, из тех, что предопределяют судьбы множества людей, вполне далеких от литературы. Впрочем, таких людей в нашей стране нет. Кому, например, не случилось хоть на троечку написать сочинение о протесте Катерины против чего-то там отжившего - а ее, мол, самоубийство означает на самом деле стремление русского народа к чему-то очень хорошему? А пока мы в невинности ума, кто во что горазд, перевирали драму - драма потихоньку переиначивала нас.

Что молоденькая бездетная купчиха влюбляется издали в привлекательную наружность одетого лучше других молодого человека и мечтает по ночам о том, как славно было бы покататься с ним по Волге - 'на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись', - это, согласитесь, в порядке вещей. Обычная игра природы с человеком. Что, подстрекаемая обстоятельствами, а также малодушным мужем и легкомысленной золовкой, она частично осуществляет свою мечту - дело тоже обыкновенное. Такого свободолюбия, такого протеста и в 'Декамероне' сколько угодно. Что избитая, затравленная, опозоренная женщина убегает из дому, где постановлено свести ее в гроб, и бросается в речной омут, когда и возлюбленный от нее отступается, - так ведь и выхода нет другого, если жизнь тошнее смерти. Вспомним хоть карамзинскую 'Бедную Лизу': вольнолюбива ли она?

Удивительно, необыкновенно - и страшно важно - только то, что Катерину - в отличие от бесчисленных неверных жен мировой литературы -никто не обвинил, не уличил.

Сама сказала, и не мужу сказала - всем.

Чувство чести, ей самой непонятное, - чувство чести, а не просто честность или там правдивость, не раскаяние, не впечатлительность повышенная, не страх загробного наказания - как бы ни старался автор намеками на эти причины помирить Катерину с публикой, - чувство чести, еще раз скажу, переживаемое как непереносимый стыд от разлада тела с душой, заставляет эту женщину крикнуть о своей вине на всю улицу (как впоследствии чувство чести погонит Родиона Раскольникова на Сенную площадь, но это будет еще не скоро, к тому же Раскольников - мужчина и дворянин). Кто бы подумал, что невежественная, с полудетским умом, простолюдинка предпочтет призвать на себя позор и гибель, чем унизиться, позволив телу, под видом исполнения долга, предать решение души. (Островский на первом представлении 'Грозы', глядя, как Никулина-Косицкая бросается в ноги Кабанихе, шептал, побледнев: 'Это не я, не я: это - Бог!') Революционно-демократические критики - люди молодые - так прямо и писали, недоумевая искренне: что стоило Катерине промолчать, притвориться? Глядишь, еще и попользовалась бы счастьем, ведь ее Борис Григорьевич не собирался так скоро уезжать из города Калинова. Как им было догадаться, чего ей стоило? Литература предпочитала не замечать тут бездны, обходясь демоническим лицемерием пушкинской Лауры: 'Мне двух любить нельзя', демоническим цинизмом лермонтовского Печорина: 'Она его уважает, как отца, и будет обманывать, как мужа... Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!'. Не знаю, как других, а русских женщин, выходит, создали Господь Бог, Островский и Тургенев...

Театр и школа, опираясь на достижения литературной критики прошлого века и советской так называемой науки, сделали, кажется, все от них зависящее, чтобы Александр Николаевич остался навсегда каменной обрюзглой фигурой в кресле на площади: складки халата отчетливей, чем выражение лица.

Для современного театра, как известно, драматическое сочинение все равно что консервная банка с полуфабрикатом: банку вскрыть, содержимое разогреть, добавить - по вкусу - соли, сахара, специй, выложить на блюдо, украсить свежей зеленью...

Школа, напротив, из натуральных продуктов художественного творчества производит витамины в виде легкоусвояемых микстур и порошков. Какой витамин самый полезный для детей в данной исторической обстановке - В1, скажем, или В2, или В12 - решает наука, то есть партия, а в отсутствие партии госбезопасность.