Успехи ясновидения

И страсти таинство свершая,
И поднимаясь над землей,
Я видел, как идет другая
На ложе страсти роковой...

И те же ласки, те же речи,
Постылый трепет жадных уст...

Участь, что и говорить, трагическая. Как тяжело ходить среди людей и притворяться не погибшим в таких условиях. Но именно в этой тональности: надежды нет, и не нужно счастья, и только из гордости терпишь унизительную необходимость отвечать на поцелуи, а заодно и всю мировую чепуху, - стихи звучат как следует, как диктант Музы. Долг перед Искусством и Родиной велит идти навстречу Судьбе до конца: в цирк, в ресторан, в дом терпимости. И вечный бой! Покой нам только снится. Вы говорите: маменькин сынок? Нет искуситель, демон, падший ангел!

'Кто я - она не знает. Когда я говорил ей о страсти и, смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система - превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных - опять торжествует'.

'Я опять на прежнем - самом 'уютном' месте в мире - ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Шабли...'

'Я обедал в Белоострове, потом сидел над темнеющим морем в Сестрорецком курорте. Мир стал казаться новее, мысль о гибели стала подлинней, ярче ('подтачивающая мысль') - от моря, от сосен, от заката'.

Такая жизнь ожесточает сердце. Приступы страха, приступы злобы, повсюду мерещатся угрожающие взгляды, торжествующие ухмылки. Сжигает ненависть к благополучным...

Если человека несказанно радует известие о катастрофе 'Титаника' ('есть еще океан!') - через несколько лет ему, конечно, Февральская революция в России покажется пресной, постной. Чтo значит сжиться с мыслью о личной гибели! - чужую допускаешь (в теории) хладнокровно: '...нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно - с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнет так же спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозг страны)...'

Как известно, тогдашний Цезарь вскоре воспроизвел эту мысль поэта слово в слово (чуть резче: 'это не мозг, а - -'). И осуществил его предчувствия. Поэт действительно погиб. А Цезарь помещен в паноптикум печальный.

СКАЗКА О БУРЕВЕСТНИКЕ

'...Тревожная перекличка раздавалась в темноте шумной морской ночи. То перекликались перелетные птицы. Их застала буря, обманула тихая долина...

В их жалобных криках слышалось смертельное отчаяние и сетование на забаву природы.

Морской ветер кружил их в пространстве. Беспросветное небо слилось с бушующими водами. За разгулявшимися громадами волн, за белой водяной метелью потонул и померк последний печальный отсвет запада, и казалось, что снова все слилось в первобытном хаосе мироздания. Перелетные птицы слышала человеческие крики на погибающем корабле, видели, как его затопляло холодное море, и ужас обнимал их разбившуюся стаю.

А белые альбатросы с пронзительным криком свободно и сильно носились в беспросветном просторе... В их диких возгласах, заглушаемых шумом волн, слышалось веселье...

Они праздновали свой праздник, они жили порывами темной холодной бури...'

Прошу прощения за длинную, скучную цитату. Вы, наверное, думаете, что это - черновик 'Песни о Буревестнике', написанной Максимом Горьким в 1901 году? Нет, представьте себе, - все гораздо забавней. Это отрывок из 'Праздника' - сказки Ив. Бунина, напечатанной десятью годами ранее в газете 'Русская жизнь'. Пикантная подробность: Горький в своем прославленном шедевре изложил нехитрую идею молодого Бунина стихом его же перевода 'Песни о Гайавате', - появившегося в 1896 году:

...Это он приносит вьюги,
По лесам шипит и свищет,
Покрывает льдом озера,
Гонит чаек острокрылых,
Гонит цаплю и баклана
В камыши, в морские бухты,
В гнезда их на теплом юге...

Справедливости ради отметим, что такой рисунок ритма - не изобретение Бунина. Помните - у Козьмы Пруткова: 'Девять лет дон Педро Гомец По прозванью Лев Кастильи Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь...'

Эта незначительная новелла из истории литературы не так уж проста... Тут много любопытного: что Бунин сочинил свою аллегорию в возрасте двадцати одного года - Горькому же было тридцать три, когда он ее, так сказать, переплавил; что на бунинскую 'Сказку' никто, как и следовало, не обратил внимания, - 'Песню же о Буревестнике' звонко читали нараспев - совсем как мы в десятом классе - образованные современники Толстого и Чехова, лучшие из передовой молодежи (которой, правда, состариться было не суждено); что сам Бунин ни словечка по этому поводу не проронил... Но это, впрочем, пустяки. А вот серьезно - и скверно, - что в этом случае, как и во всех остальных, нас обманывали Горьким: выдавая самые слабые его вещи чуть ли не за последнее слово классической русской литературы (художественные особенности романа 'Мать' - не угодно ли?); подсовывая адаптированные цензурой тексты (очерк 'В. И. Ленин', к примеру); полностью извращая образ мысли писателя и его биографию.

Мы ничего не знаем о Горьком - и уже не узнаем: потому что никогда не простим ему этого обмана.

Хотя именно тут он почти не виноват, и посмертная судьба ему досталась, какой ни один литератор себе не пожелает - шестьдесят лет подряд по заданию партии и правительства дезинфицировать юные живые мозги крепким раствором оптимистической безвкусицы.

Шестьдесят лет государство, силой отнявшее у него жизнь (толком никто ничего не знает, и знать не положено; кто говорит: отравили, другие - что головой о батарею отопления; бедный, бедный...), использовало его как подсадную утку. Хотя - нет. Как подсадную - раньше, а после убийства изготовили из несчастной утки чучело, приколотили к подставке, принесли в класс - и никого не отпускали из школы, пока не поверишь искренне - или хотя бы пока не соврешь, будто поверил, - что это живой буревестник в свободном полете.

Может, оно и к лучшему. Не согласись Горький вернуться в Союз, потерпи он еще немного в Сорренто, брось он мировой общественности несколько искренних слов о Большом терроре - и нам в