разрисовывали, вновь обжигали, чтобы закрепить узор. Их ложки — чудо.
Как?то, в перерыве между съемками, мы зашли в один из домов, чтобы попросить воды. Навстречу нам вышел старик с белой бородой, в домотканой рубахе, в лаптях. Будто он из леса, из сказки. Его жена степенно поздоровалась с нами. И на ней был национальный костюм, яркий, видно, ручной работы. Вынесли они нам воды ключевой и пригласили посмотреть, как ложки делают. Ложек было много, солнечные такие, краски золотые…
В Урени жили староверы. Поскольку гостиницы не было, нас разместили по частным домам. У староверов строгие правила. Из одной кружки пить с ними нельзя, посуда у них своя. Нам же полагалось иметь свою посуду. Люди были приветливые, хотя и суровые.
В тех местах прекрасная рыбалка, и это доставляло удовольствие актерам и особенно Пудовкину. Он был страстным рыбаком, но ужасно нетерпеливым: уж если забрасывает удочку, рыба должна попасться на крючок тотчас же. Если же рыба сразу не клевала, он начинал топать ногами, бросать удочку, хватать ее вновь, быстро насаживать червя и вновь забрасывать. Нервничает, суетится. Смотреть, как он ловит рыбу, все равно что смотреть спектакль.
Кто?то из актеров купил в магазине тараньку. Приходят актеры на рыбалку, у каждого две удочки. Одна с крючком и червячком, а на другой таранька. Как только Пудовкин повернет голову в их сторону, они — раз! И блестит рыба, вернее таранька. Что творится с Пудовкиным — невозможно передать. Он плакал, у него чуть ли не истерика: он ни одной рыбы не поймал, а здесь вытаскивают раз за разом!
Пудовкин по характеру просто ребенок. Наивный, непосредственный, темпераментный и бесконечно талантливый. Снимать «Возвращение Василия Бортникова» для него была мука мученическая. Ну ладно, любовные линии — Бортникова с его женой, любовный треугольник — это понятно. Но все, что касается производства, главного инженера, то есть меня, секретаря райкома (его Чемодуров играл) или директора совхоза (эта роль досталась Санаеву), — это для него было абсолютно чуждым.
Всю жизнь мечтал он снять фильм о Бетховене, сыграть Бетховена… Пудовкин — истинный художник, образованный человек, глыба. А сельское хозяйство и его проблемы были от него бесконечно далеки.
Но других сценариев не было, а не работать он не мог. А может быть, ему показалось или убедили в Госкино, что он этот материал вытащит. В особенности он нервничал, когда снимал мои сцены. И я тоже нервничала, каждый раз шла на съемку как на каторгу. Но ведь я шла на съемку к Пудовкину!
Моя героиня чуть ли не впадает в истерику. У нее слезы на глазах. Завтра утром начнется посевная, а трактор не работает…
И вот снимаем эту сцену. Конечно, плакать, страдать по поводу того, что не могут починить трактор, можно, но не в такой же степени, как поставил передо мной задачу Пудовкин. Будто это конец света.
Сняли один дубль, другой… Я уже чувствую, как ненавижу эту сцену, свою роль и все на свете…
Я, конечно, стараюсь скрыть это настроение, сдерживаюсь, молчу, сжав зубы. Пудовкин, надо отдать ему должное, тоже не хочет передо мной показать свое состояние. Он должен обязательно эту сцену снять достойно.
Идет между нами этакий молчаливый внутренний диалог: я молчу, и Пудовкин молчит. Но я прекрасно понимаю, о чем он думает. И он понимает, о чем думаю я.
И вот, когда мы сняли еще несколько дублей, Пудовкин говорит:
— Ну ладно. Всё! Хватит! Сняли. Все равно лучше не будет. Съемка окончена…
А у меня — истерика.
На столе стоял графин с водой, я налила воды, подношу стакан ко рту, чтобы выпить, успокоиться, а руки дрожат. Когда начала пить, зубы стучали о граненый стакан.
И тут вдруг Пудовкин повернулся, увидел эту сцену и закричал:
— Назад! Включайте свет! Съемка продолжается. Оператор! Снимаем! Вот сейчас она в том состоянии, которое нужно для этой сцены!
И вот в таком, чуть ли не полуобморочном, моем состоянии эту сцену сняли. И она действительно получилась.
Но радости у меня не было. Было обидно, что именно у Пудовкина я должна была играть такую роль. Я не чувствовала никакого внутреннего удовлетворения, я страдала.
Работа над фильмом закончилась, и я подумала: ну и слава Богу. Нет больше ни нервов, ни сил.
И вот я иду по студии в таком состоянии, а навстречу мне Сергей Иосифович Юткевич. До того я знала, что есть Юткевич, а он знал, что есть артистка Лучко, но как?то мы нигде не встречались. А тут он остановился и обращается ко мне как к старой знакомой:
— Клара, я вам хочу сказать очень приятное… Я думаю, для вас это будет хорошей новостью. Я только что из Госкино, вас включили в делегацию, которая поедет на Международный кинофестиваль в Каннах.
Я от неожиданности остолбенела, а он рассмеялся.
— Мне прочитали список. В делегации — Григорий Александров и Любовь Петровна Орлова, Акакий Хорава, грузинский актер, вы и я… А руководить делегацией будет Григорий Александров. Так что готовьтесь, едем в Париж в начале мая.
Я еду в Канны, на фестиваль
Да, мне выпал счастливый билет. Нет, я никогда не играю в азартные игры, даже карты вызывают у меня скуку. Я никогда не покупаю лотерейных билетов, а если они и окажутся у меня случайно, то, как правило, мне не везет. А тут судьба преподнесла мне такой подарок.
Я увижу Париж, я буду на фестивале в Каннах. О чем еще может мечтать актриса? Я ведь нигде до этого не была, разве что в Чехословакии на студии «Баррандов», где снялась в фильме «Три встречи».
Еду домой, улыбаюсь про себя и… Тут же подумала: что я надену? В чем я пройду по знаменитой лестнице на открытии фестиваля? У меня даже и платья, подходящего для такого торжественного вечера, нет.
Я видела кинохронику — Канны, парад звезд, идут мировые знаменитости, популярные актеры… Мужчины в смокингах, белых или черных. С бабочками. Актрисы в роскошных длинных платьях. А у меня такого нет.
Кто?то мне сказал, что в ателье на Кузнецком мосту шьют вечерние платья. Я пришла в ателье. Стали обсуждать, какой подобрать материал, долго спорили и сошлись на том, что лучше всего сшить из органди, цвета слоновой кости.
— Мне нужно, — говорю я, — вечернее платье и чтобы плечи были открыты.
— Клара, да мы сделаем такое, что все попадают от зависти. Будет очень красивое платье. Не беспокойся.
Я попросила, чтобы мне сшили еще костюм: спина открытая и пелерина, отороченная чернобуркой. Тогда это модно было. Если в пелерине, то выглядит строго, а если я вечером в нем выйду — сниму пелерину и буду в открытом платье.
Опять стали спорить и сошлись на том, что мне подойдет темно — синий цвет.
Потом вспомнила, что предстоит еще церемония закрытия. Что же я надену? Иду по Арбату и вижу комиссионный магазин. Может быть, какую?нибудь сумочку вечернюю куплю, туфли, которые подойдут к вечернему платью…
Возле Театра Вахтангова встречаю Людмилу Целиковскую.
— Клара, ты что грустная?
— Мне бы радоваться, — говорю, — но я вся в заботах: еду на Каннский фестиваль, а платья нет… Ну такого, особого, для церемонии.
— У меня есть вечернее платье. Ты же знаешь, в Театре Вахтангова замечательно шьют.
«Да, — думаю, — но она поменьше ростом, а я высокая». Я на Люсю так посмотрела, что она догадалась, о чем я подумала.
— Да, мое платье вряд ли тебе пригодится. Я — пожалуйста, но вряд ли оно подойдет.
А я от отчаяния говорю:
