когда академик Пашкевич произносит речь перед студентами на встрече Нового года. И мне нужен только один ваш крупный план.
— Я сейчас разгримируюсь и приду, — ответила я.
Через некоторое время прихожу в павильон и чувствую: что?то случилось. Довженко лежит на диване, пахнет какими- то лекарствами, над ним склонился студийный врач. Оказывается, у Довженко был сердечный приступ. Только что уехала «скорая помощь». Я подумала: съемки не будет. Повернулась, чтобы никого не беспокоить и тихо уйти. А он заметил меня и говорит:
— Девушка, подождите! Съемка будет. Обязательно будет. Подойдите ко мне.
Я подошла. Он усадил меня рядом и начал читать монолог:
— Последняя минута девятнадцатого века. Вижу миллионы человеческих глаз, устремленных в грядущее столетие, двадцатый век! Что принесет он науке? Человечеству?..
Он читал так темпераментно, так проникновенно, забыв о приступе, будто ничего не случилось. А я думаю: «Господи, ну зачем он тратит силы, ведь надо снять один крупный план. Только один».
Довженко подозвал художника по костюмам и гримера. Он отнесся к моему внешнему виду так, словно я играла главную роль.
Когда из гримерной я вошла в павильон, там было по- прежнему тихо. Люди переговаривались вполголоса. Александр Петрович долго выбирал место, где я должна стоять, советовался с оператором, какой нужно поставить свет. И опять начал читать новогоднюю речь. Это было похоже на колдовство.
Я почувствовала, что со мной что?то начинает происходить, и казалось, что я все могу сделать — скажут: «Клара, лети!», и я — раз, и полечу.
Этот крупный план я запомнила на всю жизнь. Как будто я прошла школу великого Довженко… А ведь был снят всего один только кадр, правда, снимали его всю смену.
Вскоре началась работа у Пырьева в группе «Веселая ярмарка». Перед тем как отправиться в экспедицию, мы записывали песни на студии звукозаписи. К концу смены осталось только записать куплеты, которые должны петь Катя Савинова, Андрей Петров, Борис Андреев и я.
Но почему?то Борис Андреев на запись не пришел. Ассистент режиссера испугалась, что ей попадет. Она не узнала заранее, будет ли Борис Андреев. Ассистент побежала по студии, стала искать, нет ли какого?нибудь певца, чтобы пришел к нам.
В это время рядом писали оперу, там бас был. Она подошла к нему:
— Вы не можете прийти к нам и записать всего несколько фраз?
Он говорит:
— Конечно, пожалуйста. Но к кому это «к вам»?
— К Пырьеву…
— A — а, к Пырьеву… Я с удовольствием.
И пришел. Большой, солидный, спокойный человек. Ассистент побежала к Пырьеву:
— Иван Александрович, вы меня извините, Борис Андреев не явился, его нигде нет. Мы всюду звонили. Но мы привели оперного певца, и он может вместо Бориса Андреева спеть, у него бас.
Пырьев сверкнул глазами, но промолчал.
— Хорошо. Начнем. Значит, так, вот тут надо петь: «И чего- нибудь съедим…» Сможете?
Певец говорит:
— Конечно, смогу.
Заиграл оркестр, он послушал, про себя что?то помычал и сказал:
— Я готов. Будем писать.
И мы поем:
Погодите, не спешите, мы боимся опоздать…
И оперный певец вступает:
И чего?нибудь съеди — им — м…
— Так, — говорит Пырьев. — Все хорошо. Но вот этого «м — м» — не надо. Понимаешь?
Певец кивает. Он привык, что в опере надо выпевать каждое слово, делая его округлым. Буква «м» должна присутствовать.
Начали. Опять: «Погодите, не спешите…» Пишем до конца, и опять оперный певец: «И чего?нибудь съедим — м–м…»
Пырьев, чувствую, теряет терпение.
— Слушай, я сказал, что «м — м» — не надо. Ну не надо «м — м».
Глаза у Пырьева злые. И когда певец в третий раз спел точно так же, Пырьев пошел на певца:
— Сколько раз я тебе должен повторять: «м — м» — не надо, не надо — о «м — м»…
Смотрю, певец попятился, отступил и вдруг повернулся и выбежал из павильона. Я думаю: Боже мой, как сниматься у такого режиссера… Это невозможно! Если он на меня закричит, я ничего не смогу сделать.
Но Пырьев был очень тонким, умным, талантливым режиссером, чувствующим и понимающим природу актера. На меня и на Катю Савинову он никогда не кричал. Даже если мы что- то делали не так, Иван Александрович только глазами поведет… Потом найдет какой?нибудь другой объект, выкричится, а затем поворачивается к нам и спокойно говорит:
— Понимаешь, деточка, играть надо вот так…
Перед началом съемок и отъездом в экспедицию на Кубань несколько актеров сидели в гримерной. Мы ждали Ивана Александровича Пырьева — он должен был утвердить наш грим. Я сидела на стуле и ждала своей очереди. Открылась дверь, и на пороге появился Сергей Владимирович Лукьянов. Он исполнял в фильме главную роль — Гордея Ворона. Увидев меня, он сказал: «Я пропал!» — и, повернувшись, ушел. После выхода картины на экран мы поженились. А его фраза, сказанная тогда в гримерной, облетела всю Москву. Вскоре у нас родилась дочь Оксана. К сожалению, у Сергея Владимировича было больное сердце и в самом расцвете своего таланта он ушел из жизни. Было ему всего 55 лет. Это был великий русский актер. Хоронила его вся Москва.
Картину снимали в совхозе — миллионере «Кубань». В ту пору это было известное на всю страну хозяйство. Были здесь и двухэтажный клуб, и ресторан, и гостиница, и школа.
Перед тем как начать снимать, Пырьев заставил нас всех поработать. Как раз была страдная пора. Мы и на комбайне работали, и ночью зерно сгребали на току — старались войти в жизнь совхоза.
Пырьев приходил в гостиницу, смотрел, как мы устроены. Он заглядывал в ресторан, снимал пробу с борща, смотрел, как жарили мясо. Какая норма — украли или не украли. Даже повара грозился уволить…
Надо сказать, что Иван Александрович Пырьев был неоднозначный человек. Он был, бесспорно, талантливым художником, прекрасным организатором, но как человек он был сложный и противоречивый, причем в творчестве и в жизни.
Кинематограф ему многим обязан. Он сделал из «Мосфильма» крупнейшую в стране «кинофабрику грез», организовал Союз кинематографистов, открыл Высшие режиссерские курсы.
И в то же время однажды он отказался принять (будучи директором студии) Александра Петровича Довженко, сказав походя, что ему некогда. Сняв меня в «Кубанских казаках», он не поленился прийти на заседание художественного совета Госкино и выступить против того, чтобы я снималась у Хейфица в «Большой семье».
Пырьев был очень суеверен и на съемку всегда брал кого- либо из близких ему актеров в уверенности, что тот принесет удачу.
Он был страстный картежник. В свободное от съемок время или в перерывах он играл в карты с Юрием Любимовым и Владленом Давыдовым. Играл на деньги, не любил проигрывать, страшно горячился, и, зная это, Любимов и Давыдов иной раз ему снисходительно проигрывали.
Но зато, когда он выигрывал, был счастлив:
— Вот теперь можно объявить перерыв на обед. Будет чем заплатить.
В Москве мы жили с ним в одном доме. Однажды, после встречи с французской делегацией, он любезно предложил подвезти на машине меня и Лидию Смирнову, тоже нашу соседку.
Машина подошла к дому. Смирнова вышла первой, а я по- чему?то замешкалась. Он повернулся ко мне, хитро подмигнул и тихо, заговорщицки произнес:
