— Вы о чем?
— Да все о том же. О житье нашем. Неужто мы удираем? И войско тоже? Вон из района начальство еще поутру за реку подалось. И вы, значит, покидаете нас? А кто ж против врага будет?
Василий Иванович улыбнулся:
— Это не совсем так. Вы же сами видите, что подаюсь я не на восток, а на запад. Значит, сопротивляться будем!
— Я же и говорю, что надо сопротивляться, — радостно ухватился за это слово Силивон. — Вы думаете, что я уже ничего и не знаю, говорю что попало о нашей армии и нашем начальстве. Я все знаю… Я Молотова слышал! Мы всем колхозом слушали. Никакому гаду нас не одолеть. Это я знаю. Много мы видели их, всяких пакостников. Мы и в восемнадцатом немца видели… И польские паны тогда же выхвалялись… А где они теперь? Наши отцы и француза видели. А земля наша как стояла, так и стоит, всем нашим лиходеям на погибель. Но обидно, Василий Иванович, до чего же обидно! Мы, можно сказать, вот в какую силу вошли, только бы жить да жить, недаром наш колхоз «Ленинским путем» зовется! Куда ж нам подаваться теперь от нашей жизни? Разве убежим мы от земли нашей, на которой каждая стежка тобой исхожена, каждая травинка твоей рукой обласкана… Я же и говорю, что не можем, да и не в силах мы покинуть свою землю, защищать ее надо…
— Надо, Силивон Сергеевич, надо! Будем защищать, на то мы с вами и советские люди.
— Я и говорю. Однако и заговорились мы, а картошечка уже готова.
Когда уставшие за день путники молча принялись за ужин, на берег из лесу вышел сын Силивона, председатель колхоза, Андрей. Увидев Василия Ивановича, он немного растерялся от такой неожиданной встречи.
— Василий Иванович, ну как это можно? В такое время вы тут отдыхать надумали! Отец, давай паром да переправим Василия Ивановича на тот берег, так и беды недолго дождаться…
— Напрасно, Андрей, беспокоишься. И тот берег уж не наш.
— Как это?
— Еще в полдень фашисты прорвались за реку километрах в двадцати отсюда на север, захватили шоссе.
Силивон даже поперхнулся и выпустил ложку из рук, а сын его, плотный, высокий, словно обмяк сразу и, ощущая непривычную слабость в ногах, сел, прислонился к стволу сосны, спросил, тяжело дыша:
— Как же это случилось? Мы все думаем, что немец до нас еще не дошел., еще из соседнего села только-только были у меня люди, у них еще спокойно, километра за четыре были от них немцы, да поехали в сторону по большаку… Мы только поутру скотину погнали, а надо ж еще кое-что вывезти, да трактора два осталось, думал их переправить сейчас на тот берег.
— Сейчас уже поздно. Что осталось, спрячь, если есть возможность. А нет — так придется просто уничтожить.
Все умолкли. Пугливые отблески пламени трепетно пробегали по лицам, по ближайшим деревьям, сгущая вечерний сумрак над землей, над лесом.
Андрей вдруг спохватился, забеспокоился, встал:
— Да как же это так, чтоб вы у речки сидели? Пойдем лучше к нам и поужинаем по-людски. Что ж вы тут будете ночью около воды зябнуть? Пойдем, товарищи!
Но Василий Иванович решительно отказался. И когда обиженный отказом Андрей стал упрашивать еще настойчивей, он просто и ласково сказал ему:
— Ты не обижайся напрасно, Андрей! Нам нечего и от Силивона Сергеевича прятаться. Пойми одно: пока необходимо, чтобы как можно меньше людей знало, что мы тут. Это в наших общих интересах. Ты же знаешь, что и Мирон остается. Да что тебе говорить, ты же на райкоме был, все знаешь.
Андрей не возражал. Взволнованный, он сердечно распрощался с людьми и, отойдя на несколько шагов, оглянулся еще раз:
— Василий Иванович, я только прошу вас: берегите себя… А мы… мы в обиду не дадимся. А тебя, отец, я попрошу: побудь с людьми до утра. Они устали с дороги, пусть отдохнут. А я в случае чего предупрежу. Отдыхайте спокойно! — И пошел по дороге, сразу же проглоченный лесным сумраком. Пошел в колхоз, находившийся неподалеку, километра за полтора от реки.
Силивон всю ночь бродил по берегу. Если б он и хотел заснуть, то не смог бы: кружились в голове мысли одна другой беспокойней. В темном небе тревожно гудели самолеты, вспыхивали — теперь уже на востоке — отблески каких-то огней. Кое-где занимались красные зарева, должно быть, там бушевали пожары. Люди спали, по очереди неся вахту. Еле уговорил Силивон Василия Ивановича перед самым рассветом уснуть. Солнце взошло яркое и сразу дружно принялось за речные туманы, погнало их легким ветерком на левобережные луговины. Лес наполнился птичьими голосами. Начала просыхать роса на придорожных камнях. Пригревшись на солнышке, Силивон едва не задремал, но тут он заметил какой-то необыкновенный предмет, плывший по быстрине на самой середине реки. Пригляделся, ужаснулся и испуганно отошел от берега, еще раз взглянув на воду, на все широкое течение реки. Она горела, переливалась под утренним солнцем и только у другого берега, под лозняками, была еще в тени и слегка курилась.
— Вставайте, вставайте, братцы! — тревожно будил Силивон путников. — Поглядите, что только творится на свете, боже мой, боже!
Люди подошли к берегу и стали в суровом молчании, не сводя глаз с величавого течения реки, — в ней, как в зеркале, отсвечивалось трепетное солнце, золотистые края белоснежных облачков, бездонная лазурь неба, в которой словно купались зеленые громады дубов. Заливался над лесом жаворонок. Но ни солнце, ни вся величавая торжественность лесного утра не привлекали внимания людей, которые стояли в немом оцепенении, словно прикованные к месту страшным зрелищем.
По реке плыли трупы. Их не считали. Несколько сот их медленно проплыло, отдавшись во власть стремнины. Тут были разные люди, разных возрастов. Военное обмундирование перемешалось со штатской одеждой. Были мужчины, женщины, дети. Почерневшие лица бесстрастно глядели в далекое небо, словно всматривались в извечное солнце, прислушивались к песне жаворонка, прославлявшей величие и радость жизни, ее бессмертную мудрость.
Люди, стоявшие на берегу, молча сняли шапки. Затуманенными глазами они проводили последнего мертвеца, который задержался немного у пенистого водоворота и, подхваченный течением, будто догонял эту невиданную и ужасающую процессию смерти.
Все тяжело вздохнули. Василий Иванович не смог скрыть на своем потемневшем обветренном лице внутреннего волнения и глухо, встревоженно проговорил:
— Так они начинают войну… Кто из нас когда-нибудь забудет это?
И произнесенные слова были скупыми, тяжелыми. Они прозвучали, как клятва. Никому не хотелось нарушать торжественность этих слов обыденными разговорами, проявлением жалости, Сочувствием страшной судьбе погибших. Все понимали, о ком говорил Василий Иванович. Невольно сжимались кулаки, становились суровыми лица.
Пора было собираться в дорогу. Из колхоза прибежал посланный Андреем Пилипчик. Он принес целую корзинку всяких продуктов. Проникнутый сознанием важности порученного ему дела и детской любознательностью, он подробно рассказывал Василию Ивановичу, что почти вся лесная сторона свободна от фашистов, что в соседнем районе еще можно говорить по телефону, что лучше всего пробираться по лесной дороге, через старые порубки, куда не проникала еще ни одна немецкая машина, поскольку немецкие колонны все двигались по большаку, направляясь к шоссе.
Вскоре машины с Василием Ивановичем и его спутниками скрылись за низкорослым сосняком, за которым начинался густой сосновый бор. Силивон побродил еще по берегу, посадил Пилипчика на лодку и послал его на другой берег, приказав ему открепить канат, на котором ходил паром. А сам принялся таскать камни, кучи которых лежали около самой воды, и сгружать их на старую посудину. При помощи Пилипчика он вытащил из воды канат, скрутил его и этот сверток вкатил на паром.
Потом взял тяжелый железный лом, с помощью которого он всегда натягивал канат на коловороте, сделал им в старом днище несколько пробоин, над ними фонтанчиками зажурчала вода.
— Что ты делаешь, дед, что ты задумал? — закричал встревоженный Пилипчик, увидя, как паром наклонился носом и стал постепенно оседать. — На чем же мы будем сено возить с того берега?
