дверям:
— Иди, иди своей дорогой…
— А куда же я пойду?
— Что ты привязался ко мне? И кто ты такой?
Тут она увидела залубеневший рукав гимнастерки сапера, на которую попала полоса света, пробивавшегося из застрехи. Заметила крясноармейскую пилотку на его голове. И лицо ее сразу прояснилось. Куда девались прежнее равнодушие и та надутая суровость, которую напускала на себя женщина.
— Что же я спрашиваю? И ты, видать, оттуда же, сынок, что и тот… лежит вон и ничего ему не надо…
Она откинула одеяло. На подстилке лежал человек с бледным, неподвижным лицом. Глаза его были приоткрыты, но он, видно, ничего не замечал, ни на что не обращал внимания. Гимнастерка с него была снята. Грудь и руки его обмотаны чистым холстом, сквозь который проступали густые пятна крови. Взглянув на шпалы на петлице и присмотревшись к лицу раненого, к его взлохмаченным русым волосам над вспотевшим лбом, Дубков сразу узнал его. Это был батальонный комиссар из штаба фронта. Дубков его часто встречал в последние дни — батальонный не раз бывал в их части. Фамилию его Дубков не мог припомнить.
— Может, у него документы какие-нибудь есть? — тихо спросил он.
— Ах, боже мой, какие там документы? В гимнастерке только письма были, они и теперь там, вот я покажу…
По адресам на письмах Дубков узнал фамилию раненого. Звали его — Андрей Сергеевич Блещик.
— Два дня, как он здесь… Поутру тогда нашли его наши пастушки около шоссе. Ну, привезли мы… Еще один убитый был, так мы его похоронили. А этого вот никак отходить не могу, очень уж он кровью изошел… И не диво — две раны в груди, и руки тоже повреждены. Кабы доктора, да где ты его возьмешь в такое время? Мы вот потолковали здесь с людьми, думаем в город, в больницу везти, может, и примут? А ты чего стоишь? Дай руку посмотрю.
Она размочила рукав гимнастерки, проворно промыла рану — рана была нетяжелая — тщательно перевязала ее чистой холщовой тряпкой. И уже с обычной приветливостью просто предложила ему:
— А теперь хоть молочка выпей, да хлеб вот у меня припасен. Он ведь, — кивнула она головой на недвижимого Блещика, — ничего не берет.
Дубков был не из тех, кого надо долго упрашивать. Он умял изрядную краюшку хлеба и вздохнул, когда в кринке из-под молока засветилось дно. Облизнулся даже.
— Хорошее у тебя, тетка, молоко!
— Ну, изголодался же ты, сынок! — и, вытирая углом платка глаза, немного всплакнула женщина, все охая и приговаривая:
— Так, может, и мои тоже где-то мучаются!
— Сыны?
— Ага, сынок мой! Двое их у меня, оба в армии. Один где-то в Бресте был, другой аж за Львовом, в пограничниках. Может, встречал их где. Старшего Антоном зовут…
— Нет, тетка, где уж там! Народу много! А вас как величать?
— А зови меня теткой Ганной! Базылёвы мы… Но где ж это мой старый замешкался? Побудь тут, присмотри за товарищем. Да и сам берегись, за дверь носа не высовывай. Сохрани боже, немцы! Они ж на рассвете примчались сюда на машине, прямо на дворе у соседа поросенка поймали, чтоб их чума взяла… И страх же меня взял: вдруг в овин наш нагрянут, разве ж они пощадят нашего человека?
Тетка Ганна осторожно вышла из овина, и вскоре по огородам разнеслись ее громкие возгласы:
— Сымон, Сымон!
Немного спустя тетка Ганна вернулась к овину. С нею пришло несколько женщин. За ними появился старик с узлом подмышкой. В узле этом были полушубок, штаны, пара старых башмаков. Женщины переодели раненого в крестьянскую одежду, осторожно вынесли его из овина и положили на подводу.
— Запрягай скорее, чего стоишь?.. Никогда сам не догадаешься. Отдай человеку вещи! А ты, сынок, переоденься-ка в нашу одежу, да потом и иди со старым к нам в хату… А там увидим! Ну, так я поехала…
Так попал Павел Дубков к тетке Ганне, которую все деревенские называли не иначе, как командиром, и немного побаивались за ее воинственный нрав и крутые расправы с лодырями, лежебоками и всякими «обидчиками нашей жизни», как называла их тетка Ганна. Случалось прежде, что тихий и рассудительный дед Сымон, бондарь, славившийся на всю округу, если уж очень досаждала ему тетка Ганна, подавался «в бега» — уходил на день-другой с Ганниных глаз долой куда-нибудь в соседний колхоз набить обручи или смастерить пару новых кадок. И круто приходилось тогда и деду Сымону, и охотнику до новых кадок, когда после энергичных розысков тетка Ганна находила, наконец, своего «супостата».
— Ты что же это, дизинтир, себе думаешь? Тут работы не оберешься, а я должна время зря терять, разыскивая супостата… Надо и огурцы сажать, у нас же в колхозе аж три гектара под огурцы мы пустили, опять же сколько липовок одних на пасеку нужно, а также и под грибы нужны кадки, а он себе и в ус не дует, он себе думает, что от меня спрятаться может!
«Супостат» пугливо отступал и только упрашивал:
— Да погоди же, мне вон осталось дядьке пару обручей набить, и все.
— Вот я тебе, да и дядьке твоему заодно, понабиваю обручей. Чего стоишь? Забирай струмент!
И долго еще не могла угомониться тетка Ганна, идя вслед за Сымоном, жаловалась кому-нибудь из знакомых, попадавшихся на пути:
— Сколько я из-за этого моего хлопца горя отведала, не дай боже! И понесла же меня нелегкая за него замуж выйти! Доколе же мне придется командовать им, уму-разуму учить? Ах, боже ж мой! — Она даже всхлипывала для приличия. — От него ж никакой команды в жизни, на одном послушании живет…
«Хлопец», которому шел уже седьмой десяток, понуро топал впереди. Подчас робко озирался на свою грозную половину и, выбрав удобный момент, бросал слово-другое:
— Добром прошу тебя: замолчи ты, наконец… Я же иду, иду, чтоб тебе…
И дипломатично умолкал. Тетка Ганна, которая тоже хорошо знала меру терпения своего «супостата», сурово озирала его понурую физиономию и, облегченно вздохнув: «То-то же, что идешь…», переводила разговор на мирные темы:
— Не видел, как у них капуста?
— Ничего, лопушится…
— А огурцы?
— Сказывала Ивановна — подсохли немного, те, что на горе. Да и около речки что-то пустоцвета слишком много.
— Вот я и говорю! Где ж ты видел такие огурцы, как у меня? — Хвастай побольше!
— А ты у председателя спроси: на всю округу огурцы. На выставку, говорят, посылать будут… Из всех колхозов — и только мои огурцы!
— Хлопот не оберешься!
— Не тебе же, а мне! Тебе бы лишь кадку сколотить!
— А ты попробуй!
— Небольшая это мудрость, не то, что огурцы сажать! Захочу, так и кадку сколочу!
Хотя Сымон потихоньку и огрызался за столь пренебрежительное отношение к своей профессии, но, нечего греха таить, порой его брало сомнение, и он тогда думал, что Ганна, коли захочет, так не только какую-нибудь кадку, а нивесть что может сколотить… Такая уж баба!
Не удивительно, что Павел Дубков, войдя с Сымоном в хату, многозначительно подмигнул ему и не без лукавства спросил:
— Тетка у вас, дядька, норовистая!
Сымон не ответил сразу. Он рылся в сундуке, пряча военное обмундирование, уложил его на самое дно, накрыв сверху разными домашними вещами: полотенцами, жениными нарядами, даже снял со стены поношенный ватник и тоже уложил туда.
